За гранью

— Мой отец был довольно известным архитектором. Когда я была совсем маленькой, мы, переехав в Канаду из Англии, много ездили по стране — это было связано с заказами, которые получал отец. Так что я воспитывалась не в семье конторщика и не среди богемы. Отец ценил искусство, но был очень консервативен. В нашей семье и не слышали о домашнем насилии. Отец был строгим, но никогда даже не шлепал нас в виде наказания. Ни мою сестру, Фиону, ни меня.

— А как он приучал вас к дисциплине?

— О, у него было много способов. Не разрешал нам выходить из дома, не давал карманных денег, читал нам нотации…

— Он кричал на вас?

— Нет. Я никогда не слышала, чтобы он повышал голос.

— А у вашей мамы был спокойный характер?

— Боже милостивый, если бы! Вот она была готова кричать на весь дом, если Фиона или я раздражали ее своим поведением или, например, не убирали свои комнаты, но, как только исчезала причина, вызвавшая ее недовольство, спокойствие тут же восстанавливалось.

Доктор Симмс слушала Мэгги, подперев кулаком подбородок.

— Ясно, — после недолгого раздумья произнесла она. — А теперь снова поговорим о Билле, хорошо?

— Если вам так хочется.

— Нет, Маргарет. Надо, чтобы вы этого хотели.

Мэгги заерзала на стуле:

— Ну хорошо.

— На предыдущей встрече вы говорили, что заметили у него проявления агрессии еще до замужества. Вы бы не могли поподробнее рассказать об этом?

— Да, но его агрессивность не была направлена на меня.

— А на кого? На весь мир?

— Нет. На людей, которые ему чем-то не угодили, на официантов, курьеров.

— Он что, их бил?

— Нет, психовал, выходил из себя, кричал на них. Обзывал идиотами, дебилами. К тому же я заметила, что он и на работе бывает агрессивным.

— Он, если не ошибаюсь, юрист?

— Да. Работает в крупной фирме. И очень хотел стать партнером.

— Как вы считаете, в нем развито чувство соперничества?

— Да, и очень сильно. В школьные годы он был хорошим спортсменом и стал бы профессиональным футболистом, если бы не повредил колено. Он и сейчас прихрамывает, но буквально вскипает от ярости, если кто-то обращает на это внимание и спрашивает о причине, что не мешает ему играть в футбольной команде своей фирмы. Но я не возьму в толк, как это связано с моими проблемами.

Доктор Симмс подалась вперед и, понизив голос, сказала:

— Маргарет, я хочу, чтобы вы осознали, откуда у вашего супруга возникли злоба и агрессивность. Причина не в вас, не в вашей семье. Они возникли из-за воспитания в его семье. Когда вы поймете и прочувствуете, когда убедитесь, что это его проблемы, а не ваши, только тогда вы начнете верить, что не вы были виноваты в том, что произошло, и только тогда вы обретете силы и смелость, чтобы спокойно, с радостью идти по жизни, а не влачить существование жалкой тени — именно так вы сейчас и живете.

— Я уже понимаю, — запротестовала было Мэгги.

— Но пока не чувствуете.

Мэгги в полной растерянности смотрела на собеседницу: доктор Симмс была права.

— Не чувствую? — рассеянно произнесла, собираясь с мыслями, Мэгги. — А ведь и правда…

— Вы хорошо знаете поэзию, Маргарет?

— Не очень. Только то, что изучала в школе, да еще один из моих бойфрендов в колледже читал мне стихи. Об этом даже вспомнить страшно — чушь несусветная. При этом только и думал, как бы забраться мне в трусы.

Доктор Симмс рассмеялась. Еще один сюрприз: ее смех оказался трубным, похожим на лошадиное ржание гоготом.

— У Сэмюэла Кольриджа есть ода «Уныние», в которой лирический герой жалуется на свою неспособность чувствовать. Он смотрит на облака, луну и звезды и с грустью заключает: «Я вижу их красу, не чувствуя ее». По-моему, Маргарет, вам знакома эта болезнь — бесчувствие. Умом вы способны охватить какие угодно жизненные явления, однако не порицаете их и не одобряете: вам все безразлично. Как человек творческий, вы, казалось бы, должны жить душой, однако живете умом, интеллектом. Юнгианцы, к которым я, к счастью, не отношусь, назвали бы вас интровертивно мыслящей личностью. А теперь расскажите мне поподробнее о том, как он за вами ухаживал.

— Да, в общем, и рассказывать-то почти нечего.

Дверь в коридор открылась и сразу закрылась. Раздались два мужских голоса, но быстро смолкли. Стало слышно пение птиц и доносящийся издалека шум уличного движения по Хедроу и Парк-лейн.