ЗА ГРАНЬЮ ДОЗВОЛЕННОГО

— Говорю тебе, знаешь, у меня есть хорошее местечко — не слишком плохо, куда лучше, чем эта скамья, на которой я всё время тебя вижу, — у меня там горит костёр, есть спальный мешок, который тебе, наверное, понравится, — я был бы рад видеть тебя рядом, приятель.

Джон смущённо посмотрел на него.

— Добро пожаловать — вот что я тебе говорю, добро пожаловать, если захочешь, — вот в чём дело, я полагаю, — если тебя всё это интересует…

— Ты уверен? — опросил Джон. — Ты не будешь против?..

— Не могу сказать, что я буду против, — ты увидишь, я не такой плохой, понимаешь, — там куда лучше, чем на этой скамейке, — и всё, что тебе нужно делать, — идти за мной…

Так что он последовал за ним, хотя сомнения и одолевали его, когда они вышли из-под пальм.

Земля пошла под уклон, превратилась в дикое русло высохшей реки за границей парка, песок заскрипел у него под ногами, трава поднималась островками на коричневом фоне пустыни.

Теперь, когда они зашли в тупик, Тобиас остановился и показал вперёд:

— Это моё место, мой дом. Тебе понравится…

В вечернем свете он различил только, что русло реки было перерезано насыпью из красного камня и бетона (поверху тянулся асфальт, шоссе огибало парк).

— Не так уж плохо, — повторил Тобиас, продвигаясь вперёд. — Бывает и хуже…

Неожиданно он увидел округлое отверстие в земле, чёрный провал, начинающийся там, где кончалось русло.

— Увидишь, тебе понравится — оплата дешёвая…

В темноте тоннель казался гостеприимным и безопасным (там был огонь, там был кофе, там была подходящая компания). В одно мгновение они заключили сделку: два раза в неделю Джон крадёт еду для себя и Тобиаса, взамен получает спальный мешок, свою порцию воды из кувшина Тобиаса и постоянное бормотание старика, которое, если и не всегда было рационально, время от времени звучало правдиво.

— Просто микробы, ты понимаешь, от этого с нами редко обходятся по-доброму — боятся микробов, поэтому стараются держаться подальше от таких, как ты, — словно на свете нет микробов или проступков, к которым мир мог бы отнестись с сочувствием, разве это не так? Разве что мы с тобой знаем, что ты не должен выглядеть грязным, — но ты можешь быть небритым и всё равно оставаться чище, чем куча других, разве ты этого не знал?

— Я полагаю, что так.

— Вот я и говорю, это верно, вот о чём я тебе толкую…

Дружба Тобиаса на некоторое время уменьшила несчастье Джона; он мог с кем-то говорить, мог слушать, мог, во всяком случае до того, как на землю опустится ночь, забыть на время о своих бедах. Только когда Тобиас спал, похрапывая в спальном мешке, Джон обнаруживал, что скучает по семье или гадает, где может быть Поло или чёртов Росас. Бодрствуя у костра, он перемешивал угли, иногда представлял себе детектива, напавшего на его след, обыскивающего Папаго-парк, подходящего ближе и ближе.

«Мой Жавер», — думал он, глядя на тоннель, (год за годом он учил детей «Отверженным», не подозревая, что его собственная жизнь однажды повторит драму Гюго). Как Жан Вальжан, он тоже не был злостным преступником, едва ли достойным того, чтобы его преследовали неподкупные полисмены. Всё равно в этом было что-то героическое, что-то вдохновляющее в том, что тебя не поняли, — и тут у огня он тихо повторял то, что часто произносил вслух перед своими учениками, слова с заброшенной анонимной могилы Вальжана:

Он спит. Хотя судьба была с ним очень странной.

Он жил. Он умер, когда потерял своего ангела.

И это произошло просто, так же естественно,

Как ночь падает на землю, когда уходит день.

Однако после того, что случилось впоследствии, он никогда больше не чувствовал своей близости к Жану Вальжану, не мог себе представить радости чего-то вроде возмездия, которым насладился Вальжан в свои последние мгновения. Нет, у него не было шанса пожертвовать оставшимся счастьем и вернуть его сторицей — он был полностью погребён не обстоятельствами, но своим собственным горячечным отчаянием, и, как он теперь себя убеждал, его истинная судьба — быть вовеки отверженным. Радость, которая когда-то была, радость, которая стала нереальной, исчезла окончательно. Таким образом, он отверг любую схожесть с героем Гюго, обнаружив, что между ними очень мало общего, единственное — они оба были людьми и совершали ошибки.

«Разве что мне хуже, чем ему, — заключил он. — Для меня нет счастливого конца — что может быть человечней этого?»

Но если это общая судьба, которая привела его к теперешнему состоянию, он верит, что совпадения играют роль. Возможно, это была странная форма интуитивного прозрения. А может быть, ни совпадения, ни прозорливость не имели места; скорее, это было что-то ещё, результат того и другого, что-то менее определимое и конкретное.