За грибным царем

- Да за личную голову по шесть рублей, а их сто, да по десятку яиц с головы и по ведру картошки в конце сезона, - прибавил я со слов хозяйки. Как три больших начальника получает. Есть, кажется, интерес работать на совесть.

- Да ничего больше не могу с ним сделать! - раздраженно ответил Николай Иванович. - Штрафовать? Штрафовал уже. Это ведь у него не первая такая карда. Ну нет другого человека на его место. Все на него жалуются... И потом, сами его просили: мол, свой, елшанский. А я предлагал глухонемого Еськина. Он вон безо всякого мата пасет и кард никаких не строит... Хоть бы мужики отделали его разок по старинке, да всем все как-то до лампочки, даже своя корова. Вот зайдите сегодня вечером, он наверняка у меня будет в конце дня, отдыхает он сегодня, а у него проблема есть.

- Зайду. Интересно взглянуть.

- Милости просим.

Этак галантно попрощавшись, Николай Иванович ушел в цеха. А я с минуту слушал его крепкий распорядительный голос, так не вязавшийся с только что сказанным "ничего не могу сделать".

Я отправился в село, в книжный магазинчик, оставшийся от времен расцвета села Елшанки, когда в ней было четыре тысячи жителей и она спорила с райцентром. Сейчас в ней осталось около пятисот обитаемых дворов, заселенных в основном стариками. У магазина толклись в тяжком, вероятно похмельном, недоумении четверо мужиков. Согласно постановлению, из магазина вывезли всю бормотуху и прочую водку. Их надежды на чудо на глазах увядали под насмешками женщин, и они не уходили, уже просто из принципа изображая праздных собеседников. И вдруг мимо гордо прошествовала оглобля в дождевике.

- О, Масловрот за дикалоном пошел, - встрепенулись весело мужики и явно почувствовали себя лучше. Им-то такой выход все же не пришел в голову. - А дешевого-то нету. Один "Олимп" какой-то стоит за семнадцать рублей, набор, в общем.

А Масловрот уже вышагивал назад, на виду пронося подарочный из двух флаконов набор с гордым названием "Олимп".

- Коров душить пошел, чтобы не пахли назьмом...

- А что ему при таких-то деньжищах...

Я не разглядел его лица, очень уж быстро он прошагал, но ясно понял, что случай с кардой - никакая не победа добра над злом. Ведь вот он торжествует по-своему. Я решил обязательно все же посмотреть на него вблизи, прямо интересно стало, и вечером снова пошел к Николаю Ивановичу.

Масловрот был у него. Он пришел к директору просить другую лошадь. У его лошади им же стерта спина под седлом.

- Вот журналист, который твою карду обнаружил, - представил меня Николай Иванович, и это было нехорошо, хотя и сказано вроде с некоторой угрозой.

Но бог с ним, я рассматривал пастуха и не находил в нем никаких зверских или бесчеловечных черт, за которые сразу начинаешь ненавидеть человека, опасаться его, чтить как врага. Длинное, потупленное долу лицо; глаза со слезой, усталые; дерганая виноватая улыбка человека, которого, возможно, будут сейчас бить. Все лицо как бы говорит: "Пропала жизнь", а когда взглядывает украдкой на собеседников, приговаривает: "И у тебя. И у тебя тоже".

- Может, чего скажете ему, Владимир Иванович? - тем же, подразумевающим воспитательную работу тоном обратился ко мне директор.

Я махнул рукой и вышел. В кабинете пахло "Олимпом".

Передо мной стояло это лицо с плачущими и бесстыжими одновременно глазами. Ах, Масловрот, Масловрот, кто сделал тебя таким? Расползается твое лицо и наползает подобно амебе на строгий профиль Николая Ивановича, других знакомых мне сельчан да и на мой собственный автопортрет, пожалуй. Ведь вот в чем дело: бесстыжее равнодушие потихоньку проникает и в нас, потому и прощают ему мужики безотчетное желание за счет реальной боли и даже гибели живого максимально облегчить себе жизнь. Хотя и опостылела она ему, судя по мату, и не видит он в ней ничего. И что могу я сказать ему, в котором этого равнодушия хватит на то, чтобы существенно подпортить всех вокруг. Девчушке, плясавшей на грибах, можно и нужно, наверное, что-то говорить. Она должна знать, что игрунья Елшанка - это не речка-малышка, как представляется. Это - речка-старушка, немощная уже. Когда-то она была могучим потоком - далеко от ее нынешних бережков на склонах шиханов лежат окатанные ею гальки и валуны. Этой старушке хватит не прямого зла, а одного только масловротовского равнодушия, чтобы сгинуть с этого света. Могучая праматерь ее, которая была сильнее и равнодушия, и зла, протекла уже в древние, беспамятные времена...

Ишь куда унесло нас от грибов. Вернемся хотя бы к нашей осени...

Я пропустил стадо, но нечаянно нагнал его на выгоне, где коров встречают и разводят по домам сельчане. Усталый пастух ехал молча.

- Эй, а ну ругнись-ка! - послышался призыв из группы поодаль стоявших мужиков.

Он охотно взорвался, и ему ответил одинокий гогот. А один из них зло сплюнул и непримиримо крикнул почти:

- Чего ржешь? Бабы вон стоят, дети. Эт ведь он их да нас поливает, а не коров. Те ведь языка не ведают...