За языком до Киева

Потрясенные, мы молчали, но он — не молчал.

«Ну, подумали, решили разводить кроликов. Оч-чень выгодно… Можно — мясные сорта. Можно — пуховые. Можно — шкурковые. Посоветовались с соседями (мы в Озерках живем, там многие этим заняты), остановились на голубых фландрах. Купили матку сукотую. Принесла нам восемь крольчат. Восемь! Это феноменально! Выросли. Оставляем на завод пару: матка прекрасная, но самец — что-то невероятное. Голубой, точно крашеный. Уши, знаете, смотреть приятно. И такой, — спекулянт уже поднялся на своем травяном ложе, — по натуре зверь. Соседский кот от него через забор по грудь человеку одним прыжком спасался…»

«Ну и…» — глядя на его вдохновенное лицо, наэлектризованные красочным описанием чудовищного фландра, одним вздохом восклицали мы.

Лицо рассказчика как от удара молнии меняло выражение. Он, убитый, откидывался затылком, как на подушку, на пенек засохшей яблони.

«Ну… запритворялся и сдох!»

Мы не просто снабдили его двумя мешками отборных яблок. Мама еще велела нам отвезти его на Локню и посадить с яблоками в теплушку.

Колебания вызвал гаечный ключ: в радиусе ста километров от нашего Щукина, кроме как на железной дороге, нельзя было употребить его на отвинчивание ни одной достойной гайки, и мы хотели отказаться от него. Но благородный торговый гость счел это себе обидой: «Я не нищий!» — гордо покачал он головой, и ключ остался у нас навеки.

Были вот и такие спекулянты. И пожалуй, таких было большинство, хотя, конечно, средний «шалгунник» хорошо понимал, чем он может пленить мужика или бабу, а уж особенно «деуку», и являлся с соответствующим товаром.

Зато и изысканность наших окрестных дам и девиц вскоре стала превосходить всякое воображение: «Ну уж ета Танюшка Клишковская (или, там, Смыковская!), — кривились завистницы. — Уже чистая стала питерская прохессорка: на гулянку в Концы явивши была, сниза шерстяной костюм поддет, а свярха — шелковый!»

Странные люди эти возникали и исчезали, как тени.

Вдруг появилась не «тихая», а как бы «присмиревшая», очень красивая молодая женщина, чем-то похожая на дочь художника Нестерова на известном портрете, написанном отцом.

Мы с братом пришли с поля, где разбивали маленькими вилками только что вывезенный на поле навоз, и застали ее сидящей рядом с мамой на нашем кораблеобразном высоком балконе.

— Два года мы с мужем прожили на Мадагаскаре, — неторопливо покуривая, спокойно рассказывала она, — но там бананы оказались нестойкими. Не выдерживали перевозки до Петербурга. Перебрались в Занзибар…

Выяснилось, что муж ее был до революции очень удачливо шедшим агентом какой-то крупной российской фирмы, закупавшей в тропиках разные экзотические товары — финики, сушеный инжир («Может быть, покупали? В таких, точно из толстой веревки сплетенных, чашечках полукруглых…»), но главным образом бананы.

Маме очень понравилась эта отлично воспитанная, тихо улыбавшаяся, ничуть не удрученная переломом своей жизни дама. А еще больше понравилась она брату Всеволоду. Брат даже заложил линейку и повез ее на поезд, а мама, когда они уехали, чуть улыбнувшись, сказала мне: «Очень на этот раз странно получилось. Да ведь вот… Вовочка… Мальчишечка же. Семнадцать лет. А — ты заметил? — она к нему отнеслась, как… как к молодому человеку… Очень это мне странно…»

Был и другой день; я сидел и писал стихи. По стихотворению выходило у меня такое двустишие: «О, если б мог из дома выйти Пушкин в родные дали северных полей…»

Я дописал эту строку и встал с досадой, потому что меня позвали.

На том же балконе мама, как всегда, сидела в плетеном кресле у лестницы, бабушка — в своем вольтеровском, обитом кашемировой шалью еще «при Варваре Васильевне», а на ступеньках лестницы рядом с нашим почтовым начальником Павлом Кузьмичом стоял похожий на негра курчавый темноволосый человек, тоже в фуражке со значком почтово-телеграфного ведомства.

— Здравия желаю, Лев Васильевич, — слегка наклонил он голову. — Пушкин. Александр Николаевич. Я, знаете, из Детского Села на два дня вот к Павлу Кузьмичу приехал, и решили к вам заглянуть…

Нет надобности говорить, что ни признака родственных связей с тем Пушкиным у этого Пушкина не обнаружилось. А все-таки приятно было посидеть на псковском помещичьем балконе рядом с человеком, похожим на «арапа» да еще носящим такую фамилию…

Но вот наступил день, когда старостинский кузнец Михаил Зенко спросил меня, встретив, наверное, в кооперативе в Погосте: