За Калинов мост

Чиркнула спичка и Маринка постаралась не зажмуриться. Сначала было совсем не горячо, пока огонь не подобрался к ладони вплотную, облизывая травинки, лежащие на коже. Очень захотелось отбросить горящую траву на пол и прижать руку к себе. Маринка стиснула левый кулак еще сильней, еле-еле удерживаясь, чтобы не вскрикнуть. Пучок уже превратился в горстку обжигающего пепла, а пульсирующая боль становилась только сильней, как будто пламя прожгло в ладони дырку.

Оборотень взял ее за запястье, дунул на остатки пепла, чем доставил ни с чем не сравнимое облегчение, и скептически посмотрел на ожог.

– Ну, вроде все в порядке, – обижено пробормотал он, – придется тебя отпустить. Но если передумаешь умирать, возвращайся к нам. Ты просто не понимаешь, как здорово быть нашей сестрой.

– Я подумаю, – улыбнулась Маринка.

Через пятнадцать минут, когда они вышли за ограду пансионата «Чайка» и выбирали, в какую сторону идти дальше, к ним вернулась перелет-трава.

– Это самая гадкая тварь, которую я когда-либо встречала, – прошипела Маринка и подула на ладошку: посередине надулся большущий пузырь, который собирался вот-вот лопнуть.

– Я придумал тебе индейское имя, – сказал Игорь и посмотрел ей на руку, – ты будешь зваться Огненная Ладонь. Сначала я хотел придумать тебе женское имя, что-нибудь вроде цветка или облака. Но, мне кажется, ты заслуживаешь большего.

– Спасибо, – она улыбнулась, – Огненная Ладонь звучит гораздо внушительней, чем Дикая Пантера, правда?

– Конечно, – согласился он, и Маринка так и не поняла, говорил он все это на полном серьезе, или шутил.

* * *

Aut viam inveniam,aut faciam[1]

Латинская пословица

Ему снилось бесконечное скошенное поле – унылое, однообразное, ровное, как стол. От горизонта до горизонта. И Она уходила от него по этому полю, все дальше и дальше. Ее стройная фигурка в длинной белой рубахе, с развивающимися на ветру густыми черными волосами, становилась меньше и меньше. Нежные бледные босые пяточки ступали по колючей стерне, и холодные тонкие руки висели как плети.

– Ну, оглянись, – шептал он беззвучно, – оглянись хотя бы раз...

Он не мог вспомнить ее лица. Мучительно пытался, и не мог – оно ускользало. Кажется, вот-вот мгла памяти рассеется, и ее лицо выплывет из мутной дребедени, которой полна его тяжелая голова. Нет.

Фотографии? Это жалкие отпечатки, оттиски, хранящие лишь блеклые следы Ее чистого свечения, захудалая профанация, ничтожное, искаженное отражение Ее тонких черт...

Она никогда не оглядывалась. Она уходила, так и не простив его. Потому что он убил Ее. Он убил Ее так же верно, как если бы ударил ножом в сердце. На что он надеялся? Кто дал ему право прикасаться к тонким нитям судьбы?

Да, он был молод. Он еще многого не умел и не знал. И он был одержим Ею. Это со временем его страсти начали притупляться, пока не угасли совсем. Чем больше он мог, тем меньше ему хотелось. Чем отчетливей он сознавал свое могущество, тем никчемней оно становилось. Он ставил перед собой планки все выше и выше, а когда достигал намеченной высоты, она не радовала его. Да пожелай он – весь мир лег бы к его ногам. Только мир не был ему нужен. Все его сокровища, вся энергия, все силы, движущие планеты вокруг звезд, не могли Ее вернуть. Он не хотел ничего, из всех страстей, тревоживших его юность, осталась одна – самая высокая планка, самая несбыточная мечта, маниакальная идея: он хотел привести Ее назад.

Глупый Орфей! Да он просто кретин! Пройти туда, куда заказан путь любому смертному! Не влететь бесплотным духом, созерцающим царство мертвых, а пройти живым, во плоти, разжалобить богов, получить желаемое, и не удержать его из-за собственной тупости!

Да, пролететь туда бесплотным духом может каждый шаман. И даже изловить такого же бесплотного духа, тянущего за собой свое тело, и вернуть назад. Но кто проходил туда во плоти? И кто выводил оттуда умерших, чьи тела давно истлели в могиле? Кто еще одурманил Харона, чтобы пересечь Стикс?

Образы... Красивые причудливые образы рисует сказка, чтобы спрятать за ними истину, тайное знание, сакральный смысл, покрытый тысячелетними табу. И не осталось в живых носителей этого знания. Даже австралийские аборигены, ближе всех стоящие к нему, и они на сотню поколений отдалились от тех, кто Знал. Остались только искаженные обряды, позволяющие имитировать переход: выйти на берег Стикса, но не переплыть его. Набрать его мертвой воды, постоять на берегу, приобщиться к монотонному течению, и вернуться совсем другим – мудрым, неуязвимым, бесстрашным и спокойным. Но не переплыть!

Там, в глубине причудливых образов, зашифрованное хранителями, изломанное злопыхателями, исковерканное бестолковыми фантазерами, перевранное фольклористами, обработанное литераторами – сидит Знание. И по крупицам, по микроскопическим вкраплениям в узор, по тончайшим волоскам, проблескивающим сквозь толстый слой времени, можно это Знание получить.