За кулисами "Министерства правды"

С начала 30-х годов слово цензура стала заменяться эвфемизмами типа «горлит», «обллит», появился даже глагол «литовать», а сами чиновники стали называться уже не цензорами, а уполномоченными или инспекторами Горлита. Сакрализация слова, столь характерная для российской традиции, достигла здесь своего совершенства. В стране воцаряется не столько даже «идеократия» — власть идей, сколько «логократия» — власть слов: насильственно внедряется оруэлловский «новояз». Впрочем, это не было изобретением нового режима: еще при Павле I, в 1797 г., вышло Высочайшее повеление, предписывавшее писать и печатать вместо слова «граждане» — «обыватели», вместо «отечество» — «государство», а слово «республика» — вообще запрещено было употреблять. Любопытно, что новояз проник даже в такие формализованные словесные структуры, как в лексику предметных указателей к текстам произведений. Так, например, в постоянно переиздающемся сборнике Политиздата «В. И. Ленин о печати» можно обнаружить такую закономерность: если в издании 1959 г. еще можно найти слово «цензура» в предметном указателе, правда не на самое это слово, а в сочетании «царская цензура», то, начиная с 1974 г., оно вообще отсутствует, хотя тексты остались прежними. В хрестоматии «К. Маркс и Ф. Энгельс о печати. 1839–1895» (М., 1972), в которую вошли яростные статьи молодого Маркса о зверствах прусской цензуры, составители все же постеснялись вообще исключить такую рубрику из предметного указателя, но придали ей крайне любопытную, «классово» окрашенную формулировку: «Цензура реакционная» (а что, бывает и прогрессивная?).

Не менее показательно отношение и к самому термину «цензура», и к самой историко-цензурной тематике со стороны Главлита 70—80-х годов. Не только запрещалось писать что-либо о цензуре применительно к советскому времени (об этом вообще не могло быть речи!), но предписывалось свести до минимума — желательно вообще не упоминать — это криминальное слово в историко-книговедческих исследованиях, посвященных даже дореволюционной эпохе. Если в 60-е годы статьи и публикации по истории царской цензуры появлялись в печати довольно часто (в том числе и автора этих строк), то в 70-х — первой половине 80-х годов в исключительно редких случаях: по моим подсчетам, число таких публикаций уменьшилось не менее, чем в десять раз. Историки долго не могли понять истинную причину такой идиосинкразии к слову, пока не выяснилось: она — в боязни охранительного аппарата, что оно неизбежно вызовет нежелательные аллюзии и параллели у советского читателя. Это, впрочем, имело под собой некоторые основания: российский читатель всегда был приучен читать между строк и вычитывать из исторических исследований, относящихся, казалось бы, к давно ушедшему времени, все то, что звучало на редкость современно и актуально. Этому, конечно, немало способствовала дурная бесконечность нашей истории и ее фатальная (увы!) повторяемость.