За кулисами (СИ)

Непосильным трудом с ужасом я обнаружил, что желание видеть и слышать танцовщицу каждый день укоренилось в груди настолько, что я нарочно искал поводы с ней столкнуться. Я приходил в свои выходные… Следил за тем, как поднимаются уголки её сочных губ в усталой задумчивости, как она торопливо переодевается между рядами, рассчитывая на мою добросовестность, как часто смотрит с восхищением в концертный зал и под потолок, дотянутся до которого нам было невозможно… И всё это было теперь не просто наблюдениями, а хрупкой единственной ценностью.

С занывающим в груди состраданием я припомнил себе, как Мишель сурово молчала после нашей близости: ни единого обвинения в мой адрес, ни единой слезы. Хоть бы одно чёртово ругательство… Пока я играл в плохого психолога, пытаясь понять её переживания, она испытывала потребность игнорировать меня. Ведь единственное объяснение этому поведению находилось на поверхности - ей просто было больно, а я отказывался в это верить. Нашёл миллион причин, чтобы не чувствовать себя виновником её обманутых ожиданий, напридумывал невесть что, лишь бы не лишаться такого необходимого общения с танцовщицей.

Каким же я оказался хитрецом: по нелепой, укрывшейся от моего внимания причине это стало гадким сюрпризом не только для девушки, но и для меня самого, только присваивать этой причине подходящее название я по-прежнему не собирался. То чёртово инородное слово просто не может сорваться с моего рта… Мне казалось, я не умел его выговаривать, к сожалению для Мишель.

Для Мишель, что привыкла держать всё в себе, преодолевая любые жизненные трудности. Для танцовщицы с большим сценическим будущим, нервно набирающей номер сестры на пятиминутном перерыве, спрятавшись за кулисами - в трубке весёлый голос, но беззвучное затаенное дыхание слишком частое от волнения. Вот, кем была она на самом деле. Все её искренние чувства неуловимо прятались в дрожащих пальцах, сжимающих телефон. В искренних улыбках, что она пыталась сдержать, в поверхностных неразборчивых взглядах. И ведь я это знал.

Дразнящий настойчивый поцелуй стал последней каплей, и если бы мне только удалось сдержаться, в этот самый момент мы бы вместе привычным образом готовились к завтрашней репетиции. Мы бы продолжили обманываться: я - делать вид, что меня не касаются её пробивающиеся в суровую реальность чувства, а она - так бы и догадывалась о том, насколько труслив её ненаглядный напарник. Закрывая на правду глаза, я смог бы продолжать наслаждаться её скромным присутствием в моей жизни, подолгу анализировать, что скажу ей по телефону, когда позвоню посреди ночи без всякой задней мысли, а Мишель с замиранием сердца ждала бы этих звонков. Но этому быть уже не позволено.

Судорожное дыхание до сих пор душило лёгкие и грудь, язык цепенел в невозможности объясниться даже в тихую комнату, пока голову терзали стыдливые выводы. Страх перед последствиями от собственных ошибок пытал во мне чувства, нестерпимо вырывающееся наружу и выцарапывающее изнутри послания о помощи, но я настойчиво продолжал их душить в надежде на то, что этот паразит ещё не успел расположиться в моей груди основательно.

- Она же сама сказала, что знает! Мне не нужны отношения! Зачем было признаваться… - продолжая стоять посреди комнаты, я метнулся взглядом по столу, на котором безобразно убедительно располагалась бутылка бурбона и неприметно скромно покоился рождественский подарок для Мишель. Высокая зелёная свеча с пожеланиями счастья в новом году для её излюбленного распития неудавшейся пародии на Каберне…

Это несвоевременное, безвозвратно неловкое признание изменило многое. С того момента, как оно прозвучало, оно наложило запрет на простые человеческие потребности, которые я удовлетворял рядом с девушкой: зная эту маленькую нескромную тайну, разве мог я теперь прикасаться, звонить, отшучиваться, понимая, какой урон наношу её уязвимым чувствам? Насколько зависим я становлюсь от этих нехитрых действий? Постылый жгучий стыд перебивало только ещё более острое сожаление. Как раньше уже не будет…

Пытаясь избавиться от давящей ноши из уныния, стыда и разоблачённой тяги к Мишель, я с дрожью вздохнул: но они будто вцепились в меня, пронизывая насквозь органы и похолодевшую кровь. Тогда я остервенело выдернул со стола бутылку и жадно к ней приложился, желая захлебнуться в виски. Горькая, щиплющая глотку жидкость потекла по шее и подбородку…

На звонки я не отвечал. Не знал, что сказать: всё было предельно понятно из моего подлого побега с репетиции и добавить или убавить было нечего. Снег засыпал узкий подоконник, на улице быстро стемнело, а я похоронил себя на этот вечер в подушках, заливая в уже отвыкший от алкоголя организм обжигающий яд.

***

То паршивое утро после моей дурной идеи напиться началось в полдень: когда нужда торопиться на сорванную репетицию уже сама собой отпала, телефон выключился, а я скатился с кровати на холодный пол, пытаясь придти в чувства. Я был расстроен, но совсем не так, как вчера. По-другому.