За лесными шеломами

Одиннадцатого мая в Константинополе начались великие празднества — столице исполнилось со дня основания восемьсот сорок лет.

Дворцовыми лабиринтами братья прошли на ипподром, где высилась статуя Геракла. Она была так громадна, что казалась не созданием человеческих рук, а творением богов или титанов. Учитель поэтики сказал однажды Всеволоду, что тесьмой, обведённой вокруг мизинца статуи, можно опоясать взрослого мужчину.

Торжества, как обычно, открылись состязанием колесниц. Потом выступали борцы и фокусники; канатоходцы с завязанными глазами на головокружительной высоте поназывали своё искусство под аханье и рукоплесканье толпы; учёная собака по знаку хозяина вытаскивала из рядов зрителей то «скупца», то «рогоносца». Народ хохотал, отрешившись на время от всех житейских забот и скорбей. И лишь троим Мономашичам было не до веселья.

Вчера состоялась прощальная аудиенция у василевса. Мануил был задумчив и печален.

— Удерживать вас не смею, — сказал он Михаилу и Всеволоду. — Тех из русских, у кого вышел срок службы, разрешаю взять с собой — дорога вам предстоит неблизкая и опасная. — Погладив седеющую бороду, он добавил: — Не забывайте, что Русь и Византия — это два щита, прикрывающие весь христианский мир от кочевников и иноверцев. Мы должны быть вместе.

Уезжали братья с попутным кораблём, который направлялся в Херсонес с грузом амбры, оливкового масла и мускатного ореха. Церемония отплытия ничем не отличалась от обычной: золото и другие ценности были сданы на хранение навклиру, капитану, потом отъезжающие — в основном русские воины — присягнули на Евангелии, что в пути будут послушны воле хозяина, и наконец прозвучала молитва святому Николаю, покровителю моряков.

Василько стоял с посеревшим лицом, покусывая губы.

— Поклонитесь от меня могилам отца и деда, — сказал он. — И дай вам бог счастья. Хотя вы и так счастливы, я ведь вижу. Помните, у Тиртея[2] есть стих? — И Василько прочёл по-гречески:

Доля прекрасная — пасть в передних рядах ополченья,
Родину-мать от врагов обороняя в бою;
Край же покинуть родной, тебя вскормивший, и хлеба
У незнакомых просить — наигорчайший удел...

— Вёсла на воду! — раздался голос навклира.

Братья торопливо обняли Василька и поднялись по сходням.

Корабль отвалил от пристани. Качнулся и отодвинулся берег, и на нём остался стоять с непокрытой головой внук Мономаха...

...За кормой шелестело море, словно кто-то невидимый разворачивал свиток переливчатого фиванского шелка.

Глава 1

В княжьих крамолах век людской сократился;

Тогда по Русской земле редко пахари кликали.

Но часто вороны каркали, трупы деля меж собою.

(«Слово о полку Игореве»)

Год 1175-й.

Ночью по дороге на Торческ гнал одинокий всадник. Спутником ему был только ущербный месяц, который, не отставая, катился над чёрными жалами еловых вершин. Предрассветная мгла дышала росными июльскими травами; росою были облиты и редкие дорожные камни, тускло блестевшие под луной.

Всадник то и дело пускал в ход витую половецкую плеть на короткой рукояти. Взмыленный конь храпел, оседая на задние ноги и разбрызгивая с губ горячую пену.

— Волкам бы тебя на закуску, — беззлобно сказал коню всадник. — И сотни вёрст не сдюжил. Ну, да, коли правду молвить, вина твоя невелика: гораздо я, грешник, чреват и грузен. Передохни, братец.

Конь пошёл шагом.

«Что-то с нами будет, Господи, — размышлял всадник, покачиваясь в седле. — Великая смута идёт на Русь. Перегрызутся теперь князья, словно псы лютые. А хозяин и воли своей сказать не успел — кому сидеть на столе киевском: Мономашичам ли, Святославу ли Черниговскому из колена Олегова. А и сами Мономашичи — дядья с племянниками — в нелюбви живут, всё никак урядиться не могут, кто старее родом да матёрее. Беда, ох беда, того и гляди поганая Степь наскочит — она, Степь-то, издавна навыкла руки греть на наших раздорах».

Небо впереди понемногу светлело, лес поредел, и вскоре на высоком валу завиднелись тёмные сторожевые башни Торческа, перевязанные друг с другом остроконечным бревенчатым тыном. Торческ был последней русской крепостью на границе со Степью.

Конь, чуя близкий отдых, прибавил шагу и заржал. Проехав по гулкому настилу моста, всадник остановился перед воротами.

— Эй, стража! — раскатился в тиши его зычный голос.

— Запри гортань, — ответили сверху, и на крепостной стене появился человек с берестяным светочем в руке. — Кто таков? И почто людей полошишь?

— Гонец из Городца Остерского, от князя Михаила Юрьича!

Ворота распахнулись беззвучно — видно, петли были смазаны недавно. Всадник въехал в острог. Дозорный, мерцая кольчугой, подошёл, посветил в лицо гонцу и сдёрнул с головы шапку: он узнал мечника князя Михаила — Кузьму Ратишича.

— Веди меня к князю, — слезая с коня, сказал мечник.