За лесными шеломами

Галичане тем временем пригласили к себе князя Романа Волынского. Роман отказываться не стал, да и кое-какие права на Галич у него имелись: его дочь приходилась Владимиру снохой. Но свои права на русское княжество предъявлял и король венгерский, поскольку его мать звали Ефросиньей Мстиславовной и состояла она в дальнем родстве с Ярославом Осмомыслом. В каком именно родстве, Бела доискиваться не стал, а повёл свои полки прямо на Галич.

Через седмицу венгерская хоругвь — золотая корона с ангелами по голубому полю — уже полоскалась на днестровском ветру над стенами древнего детинца.

Вскоре галичане пожалели, что открыли ворота непрошеным гостям. В городе начались грабежи и насилия. Владимир тоже крепко просчитался, понадеявшись на помощь венгров. Бела III объявил королём Галиции своего сына, а незадачливого князя отправил в Венгрию и вместе с попадьёй заточил в каменной башне. Однако Владимиру удалось подкупить стражу и бежать в Немецкую землю. Император Фридрих Барбаросса, узнав о том, что беглец доводится великому князю Всеволоду Третьему родным племянником, принял его ласково и обещал заступиться. Вместе со своим послом он отправил Владимира к подручному польскому князю Казимиру и велел тому посадить на галицкий стол законного наследника.

Казимир не посмел ослушаться приказа, и польское войско выступило в поход. Видно, галичанам венгерское владычество показалось не сладким, потому что они встретили своего беспутного князя с радостью. Известно, из двух зол выбирают меньшее.

Владимир, конечно, сознавал всю шаткость своего положения. Покуда он не заручится поддержкой могущественного дяди, не будет ему покоя не только от князей иноземных, но и от своих. И он сел писать покаянное письмо Всеволоду Юрьевичу.

* * *

Великий князь в сопровождении Елисея Никитина шёл через левкасный двор, мимо творильных ям, в которых холопы перелопачивали белую, как горностаевый мех, известь. Тут же её протирали и просеивали сквозь частые сита, а до того вымораживали на холоде, чтобы сделалась она рассыпчатой и мягкой.

Кругом валялись рогожные мешки с вычесанным льном, мукой и еловой корой. В огромных чанах известь перемешивали с корьём, добавляли муки и мелко изрубленного льна — и получался левкас. Им покрывали стены собора под краску.

— Спелый левкас — всему основа, — говорил Никитин дорогой. — Готовя его, торопиться не следует. А почему? Да потому, что на худом левкасе краски живут недолго, а росписи покрываются соляными бельмами.

С главного входа в храм строительные леса уже были убраны, и стены по швам розовели цемянкой — скрепляющим раствором из извести, толчёного кирпича и древесного угля.

Внутри собора было сыро и грязно. Пахло извёсткой, скипидаром. Ушаты с водой, горшки и корчаги с красками, берестяные туеса с левкасом стояли повсюду, впритык. На высоких сосновых помостях у стены работали двое — левкащик и живописец. Левкащик был Всеволоду Юрьевичу незнаком, а в художнике он узнал Воибора. Великий князь хотел было позвать его, но Никитин сказал:

— Прости, государь, только отрывать людей от дела сейчас никак нельзя. Свежий левкас схватывает краски намертво, а как высохнет, то писать станет несподручно.

Не говори зодчий шёпотом, стены храма гулко повторили бы его слова: для полнозвучия и облегчения сводов в кладку были вмурованы голосники — глиняные сосуды, похожие на кринки.

Летала в руке Воибора щетинковая кисть, и проступали на стене дивные образы. Загорались на них жемчугами оплечья, цвели подобно весенним полянам плавные складки одежд. Медвяная охра, лазорь, празелень, голубец и киноварь, казалось, пели неслышную песню, оживая в соседстве друг с другом.

«Всё на земле тлен, кроме труда и красоты, — подумал великий князь. — И страшно было бы помирать человеку, не оставляй он после себя других людей, городов и храмов или семян для будущего посева».

Всеволод Юрьевич медленно вышел на паперть и вздохнул полной грудью. Свежий воздух ударил в голову, и, наверное, от этого больно заныл сабельный рубец на затылке. Вспомнилась опять князю схватка с половцами у Дубового урочища, когда покойный Михаил спас его от неминучей гибели, заслонив собственным телом. И ещё почему-то мелькнуло перед глазами лицо сестры Ольги, истаявшей как свеча от тоски по своему мужу, Ярославу Галицкому, ныне тоже покойному. И почему человек редко любит любящего его и без жалости ранит в самое сердце?..

Елисей Никитин, видя великого князя погруженным в думу, шёл рядом молча. Расстались они у ворот терема.

Всеволод Юрьевич прошёл на женскую половину. Здесь было непривычно тихо и пусто. Княгиня Мария уехала вместе с дочерьми в Киев на богомолье: она снова ждала ребёнка. В детской скакал на деревянном коне один Костя. Его не взяли за малолетством. Одетый в игрушечную воинскую справу, мальчик размахивал мечом и кричал что-то грозное. Увидев отца, он слез с коня и подошёл поцеловать руку.

Костя всем удался в мать: и овалом лица, и чёрным цветом волос, и мягким сиянием глаз он повторял Марию.

— Что, сынок, скучно одному-то?

— Скучно, — согласился мальчик.