За Лувром рождается солнце

Медленно отступая назад из-за больной ноги, он прислонился к стене, что позволяло ему облегчить боль и держать под прицелом нас обоих, Женевьеву и меня. Наедине с женщиной он мог позволить себе и сидеть. Мое появление изменило картину. Он хотел быть готовым к любой неожиданности.

– ...Совсем не в форме. Если бы я только знал подонка, который сбил меня своей тачкой...

– Это забавно, – сказал я.

– Что такое?

– Дай настоящую цену, и я тебе найду этого лихача. Я же сыщик.

– Не надолго.

Пожав плечами, я улыбнулся Женевьеве:

– Добрый вечер, любимая.

Женевьева поглядела на меня испуганным взглядом. Закрыв лицо ладонями, она разразилась рыданиями. Ее трясло, словно у нее начиналась истерика. Сверху ее чулок был украшен кружевами и прикреплен к подвязкетонкой пряжкой из бижутерии. Ларпан изрыгнул мерзкое, грязное ругательство.

– Заткнись, – сказал я.

– Бедная дурочка, – произнес он.

Постепенно Женевьева успокаивалась. Из-за ладоней выглянуло заплаканное, исстрадавшееся лицо. Мучительно повернув голову, я кивнул в сторону валявшегося на столе номера "Сумерек", открытого на славном очерке Марка Кове.

– Я же тебе говорил, дорогая. Это была страшная глупость. Она-то и заманила сюда этого ревнивца. Прочтя в больнице эту статью, он задумался, к чему бы она. Может, в его голову полезли и ложные мысли, но ему захотелось снять тяжесть с души. И хотя все еще был не в форме, решил убежать. Прежде всего он раздобыл себе пугач и пару усов, чтобы его не узнали служащие гостиницы, встреться они ему по дороге. А из пущей осторожности он проскользнул сюда через черный ход. Так, Ларпан?

– Не твое дело.

Неожиданно Женевьева встала. Мужчина направил на нее голубоватый ствол своего револьвера.

– Я хочу уйти, – простонала она. – Дайте мне уйти. Я хочу уйти.

– Сядь! – рявкнул Ларпан.

– Скажи же, Робер Уден, – бросил я. – Чего ты от нас ждешь? Долго нас будешь здесь держать?

– Я?

Он презрительно пожал плечами.

– ...Скоро исчезну. Застрелив вас. Вас обоих. Из-за моих ран я не могу повернуться к вам спиной. Все устрою в лучшем виде. Трагические возлюбленные. Двойное самоубийство. Повторяю, в самом лучшем виде.

– Хорошо. Ты нас ухлопаешь и исчезнешь. Но что дальше?

– Не беспокойся о том, что я сделаю потом.

– Потом ты отправишься забрать свою картину, продашь ее и уедешь в другие места.

– Именно так.

– Нет, сударь.

– Что такое?

– Говорю – "нет". Слово "сударь" я добавил по ошибке. За зеркалом нет картины, Ларпан.

Я думал, что он не выдержит и обдаст меня пороховым дымом. Крупный револьвер трясся в его руке, а судорожно сжимавшие его пальцы заставляли предполагать худшее.

– Черт возьми, Бурма! Повтори!

– За зеркалом картины больше нет.

Он сдержал себя ценой сверхчеловеческого усилия:

– И где же она?

– Старик, если хочешь это знать, дай нам обоим, Женевьеве и мне, спокойно уйти. Но предупреждаю, за последние дни картина заметно упала в цене. Такое у меня сложилось впечатление. Вокруг нее столько трупов, что трудно будет найти любителя. Когда их больше четырех, ситуация приобретает скабрезный характер. Но в обмен за наши жизни, Женевьевы и мою, я тебе этого Рафаэля уступлю. Мне наплевать на Рафаэля. Я приятель Фредерика Деланглада и Оскара Домингеса. Что мне Рафаэль!

– Ты несешь чепуху!

– А ты крут, Ларпан. Хитрец. Тебя не проведешь, правда? И ты прав. Все это чушь. Я сказал: картины за зеркалом больше нет, как я бы сказал: храм...

– Оставь храм в покое.

– Охотно. Я безбожник. Так, значит, чушь! И не меньшая чушь тот факт, что существовали два брата близнеца, может, и не поразительно схожих, но вполне достаточно, чтобы обводить вокруг пальца тех, кто часто с ними не встречался и не видел их вместе. Тебе нужна еще чушь такого же рода?

Он будто клоун приподнял одну бровь:

– А я-то принял тебя за простофилю!

– За простофилю или трепача?

– Выкладывай все, что знаешь, Бурма. Я же посмотрю, блефуешь ты или твоей истории с зеркалом можно верить.

– Ты можешь уже сейчас отнестись к ней с доверием. Ты же сам знаешь.

– И все же выкладывай.

– Охотно. Люблю покрасоваться. Особенно перед дамами.

Я нежно и грустно улыбнулся Женевьеве: