За мной следят дым и песок

Сплошные приключения на этом маршруте, хотя разверстан — на полшляпы: от привознесшегося фаса котелка или треуголки — до потускневшего, и не особенно превратен, но и не взвешен: затеян — обыкновением и правится шутами двора, тряхнувшими из невидимой части колпака — или прямо из подсознания — квадратные чаши и пирожки с песком или ворота-насос, чтоб качали подвешенное на цепи седло и вечно входящих… вносимых — на стульчаке, плюс напутствие случая на лапе куста: малютка-перчатка с разноцветными пальцами… Эта плетущая повороты дорога выводит меня из предвзятого внутреннего мира — на понтоны, плоты и плошки неопровергнутого: расплывшаяся армада, заплескавшая — три линии обстоятельств, и материалы и формы, но кое-что смывшая… кое-какие связующие звенья.

Утренняя сторона — исход, повелительные ароматы пекарен, пеклеванные и тминные хлебы зари, сошедшие — в золотые эллипсы, параллелепипеды, воронки и жаворонки, и ныряют — в кошелки и в торбы, и в семейные тайны — каменные нагромождения на десять уровней в высь, перебиты стеклянными заплатами, лубком или индюшачьим галстуком герани и мелькающими над шестым и восьмым парапетом спицами, вяжущими велосипедное колесо…

Вечерняя сторона — возвращение блудных к себе, блудодеям: подоблачные деревья и в перескок за ними — Палкин, Малкин и Залкинд, или кизильник, чапыжник и шаромыжник, иногда приводятся в категориях света и тьмы и запираются — в снежные балахоны непорочных, а чуть сойдешь с прямой — и уже протаяли до обуглившийся основы, возопившей — в сотни труб, ибо каждому вдули — сто плетей самоволки, и пока в досягаемости фантомных, в волеизъявлении шутовства, надуваются и тучнеют прихлопами любвеобильного лета, и вверзаются юзом в письмоносцы и в гномоны.

В открытиях балующего по кущам ветреного зигзага ставят дальним петитом — отуманенный флигель, впрочем, несколько раз мне приоткрывался на отливе — иной пересменок: рассеянный сад.

На ближней полосе — артистичные росчерки лип и кленов, отлынивающих от вертикали, изнемогших под своими бумажными грузами: анонсами и приглашениями на летние празднества, билетами на те и эти аттракционы и визами — все новым проходящим… О докуки! Чтоб не канул никто из массовой сцены, неустанно потакать — присутствию списочных: запускать перекличку адресантов и адресатов и, докатившись до последних, в страхе ретироваться к первым и, чтобы не развиднелись, окручивать — свежими подробностями… пока не совьются в кого-то незваных, и правая сторона рассекретится, но никак не затвердит, чем высластить даль за растущей рекой скомканных писем и поднятой в крону решеткой: предъявить стенопись, помнившийся флигель — или сад.

Кстати, этот расклад событий — правый лишь в гурьбе утренников, а под сумраком выйдет — левым, и ориентиры тех и этих суммируются и вложат друг в друга начетничество падений — и перепадов, и десять каменных параллелей горячей жизни засыплют просветы в деревьях, а стволы прорастут сквозь стены.

***

Три тысячи слепых совпадений над тропой: рыцари альбы, упустившие за изяществом речи — срок, и главные птицы, сорившие здесь белизной, альбатросы, аисты, чайки и прочие долгоклювые трубадуры, кое-кто — алебастровые, надежно сливаются с всепоглощающим сиянием утра — и с лопастями тумана, и с решительностью зимы, что снимает с вещей — руно цвета, как серебро — с хороводов овечьих и козьих, и совпали с недописанным городом и романом — столько же ликующей непроницаемости, лишь прорвавшие свет чистоты и вышедшие насквозь — какие-то волнующиеся складки, бурные клочья и вспышки, или выпирающая из больших птиц, но угодившая в куст совпадений — птичья мелочь с обескровленной в сепию спиной и молочной пенкой брюшка, а все пернатые чувства прихлынули — к вскипевшим в сахаре гроздьям пурпура, точнее, к груди — и отпотела в пурпурную и в коралловую.

Здесь совпали бегущее и застывшее время, и заснеженная дорога вдоль черно-белых хижин боярышника под красными абажурами ягод — и круженье давнишнего зимнего тракта, и видения Верещагина или Прянишникова, так что птицы, спускаясь на аграманты, галуны, бранденбуры зимних кустов, выпали — на сносившиеся до черни аксельбанты и позументы великой армии, примерзшие к контурам поражения, возможно, неотличимого от победы, и собрались склевать — последние кохиноры величия и карамельные леденцы слез.

А в другой день на том же проносившемся в четверть и в руины черном обнаружились и сверкали — отставшие от величия убеленные треуголки.

Но самые плотные — видимо, снегири. Хоть и не преуспели в скорости времени, не в пример крошечному дитя, внесенному во вчерашний трамвай и уже минуту спустя в недоумении вопрошавшему: — Мы еще не приехали?..

***