За мной следят дым и песок

Ссыпаясь же с паланкином на холке с курганов ступеней, рысаки не так умилялись вашим былым аппетитам, как некогда — нянюшка, даже тиснули рядом с вами неуместный стандарт — рояль и справлялись о телекинезе. Копиистки-дублетницы координировали и возражали: пусть вас не вышколила любезность и ваши выписки и отписки не присолила скорость, зато, не в бровь родне, вы не подносили жаждущим печатного слова — разительного, к тому же вы безупречно, искусно, естественно, неоспоримо расставляли каталожные карточки — и почти ни одна не сошлась с неподобающей буквой, и события случались — в срок, и к назначенной хронологии не подкопались, а в прикупе — всегда джек-пот! Мало кто так неподражаемо и жизнеутверждающе расставляет сейчас карточки.

Тут нагрянувший из улиц верхний житель, кто на вашем задержании лестниц не мог взмыть на свой потолок и охлаждался, вложил во все уши сразу: а по-моему, она просто пещера демонов, а сейчас развязала — очередное безвременье… На что сообщницы-картежницы консультировали сверху вниз, что, конечно, ваша квартира — перевалочный пункт выеденных кульков, обезглавленных коробок и клеенчатых бахил, заношенных вряд ли — по музеям, ибо дуют бромом, нашатырем, карболкой, формалином, хлороформом… шавка и та древлянка — на выброс… Провал, зевота дверных проемов, ведь ваш отъезд не пошатнет мир? — и вы пять лет не мыли окна, так что непрозрачные гонят преступную близорукость и не ведают, что прорицают: полис нашего преуспеяния или стройку века, бомбежку? А может — пьяццу Микеланджело? — зато отнюдь не со всеми вы были неуступчивы, а кое с кем улыбались — и отпускали не справки, так самобытные реплики… И хотя вы проели свое последнее путешествие, взяли бородинским с колбаской, и узловатым шарфиком и носочками без пяточки, а приличные люди не валят эти траты — на посторонних, но обшивают себя сами, ваш же каталог, то есть гардероб покеристки прилежно перелистали — и нацедили наряды бесчестья, и если скреплены повторными швами — так будто у вас не руки, а… но даже этими кривыми вы служили благородному делу — и всем на зависть расставляли карточки: начинания, трудотерапия, умножение покупного, наказание рублем, воскресник, гадкая случайность — вроде гонца от вас, скомкавшего мое пикантное кое-что… и по особым просьбам приподнимали пласт, занос, кору, дабы любопытствующие наелись… удовлетворились.

Затем на разминовение идущих в выси и нисходящих подсыпался призрак в облачениях ни мужских, ни грубошерстых, ни железных, ни снежных, но — полных грая и скипевшихся в обитателя соседнего промежутка или в ловца подаяний, в попрошайку, и имел глазки-копеечки и пластмассовую улыбку, а в рукавице — пук цветков тех же вещества и дороговизны и ковригу не вкуснее улыбки. Сердечный желал осыпать вас — своими негнущимися, тенькающими тюльпанами и почти медовыми крошками. Не прогоните? — спросил призрак. Если нет или да, он сопроводит нас… будто мы собирались проехаться по логовищам увеселений.

— Но Мусе мнится, что принимает не одних слоняющихся по воздухам тварей, но судей страшного прощания — и задирают ей то печеночный, то желудочный, то инфарктный бок, а с каким нахрапом вцепляются мигрени! — вздохнула Беззаветная. — Муся готова к атакам, но, разумеется, не в латентной борьбе. Если держит ответ — за маловеров, не премированных — ни соткой отдохновения, ни огородным балконом, с чего бы ей — стоять в одиночку? Муся приветствует — чувство локтя, дыхание коллектива… и вообще не работает на полутонах. Так что в избранный час дом оглашаем выразительными стенаниями. Маркированными каким-то непроверенным пернатым йй-яу-уу! После аргентинской и после бразильской серии: йй-яу-уу, йй-яуу. А коллектив чертовых воздушных взял моду — пищать так тонко, как чертова труппа мышей.

Напомню вам, милейшая Б., вы позаботились о вашей дороге тем, что сняли с ее ветвей все золотые орехи, бриоши и круассаны, халву, хворост, дрова, пристрелялись к ранеткам и к черешкам и не гнушались ничем из-под ноги — ягодами алыми и волчьими, стеблями исцеляющими — и урожденными в соломинку от коктейля, еще полную злачного, и покушали дары чьих-то лопнувших карманов и краски, оставив — зияние, слепящий корнпапир, обознавшийся фирн. Так что нас принимал автобан надменных, взыскавших — свободы от всего и дошедших в отрицаниях до минус двадцати трех! Или — тракт безымянных: склерозная белизна на буксире норда и конвой убавленных до хорды берез. Но и то и это путешествие за черту прирастали одно — простудами, абсцессами, ожогами, подагрой, пеллагрой, другое — бредовым коловращением и неостановимым ясновидением, но оба негуманные — безгласым горлом: кратер, воспаленный — безмолвием. Правда, ваши возничие живо стрясли из своих глубин инвалидные грелки — литровые бутыли, и выбивали пробки из подозрительно вспенившихся — и не слишком зазывно предлагали свое тепло и нам.