За морем Хвалынским

— Отец мой, вырывая волосы, проклинал тот день и час, когда поехал к тебе, — рассказывал Абу-ль-Хасан. — Но и радовался одновременно. Ибо, как он говорит, лучше иметь живую лису, чем мертвого льва. Я теперь ушел от него — но звезды поворачиваются на небе, судьба подступает к человеку или отступает от него, и тогда все меняется. Может, снова моя цена поднимется, а от мертвого уже нечего ждать. Но я тебе скажу: ежели бы я снова умер, не отплатив тебе, — я крикнул бы там, у моста Аль-Сират, что лучше служить Иблису, чем… чем Аллаху, ежели так!

Голос его оборвался. Расчувствовавшись, Алекса похлопал юношу по плечу.

— Я возвращаюсь на родину, а она в тысячах и тысячах фарсангов отсюда. Нам недолго быть вместе.

— Разве ты не из кишлака Ширс?

— Нет, я не парс, не маг. Я простой человек, такой же, как ты. Но я все время слушаю себя, свою душу и не даю ей заплыть жиром. Потому она стала такой, какой должна быть у человека, — чуткой ко всему, что происходит вокруг, — к крику птиц, шуму деревьев. Особенно же — к людям. Я смотрю на человека, слушаю его и будто становлюсь им: с его лицом, его заботами и конечно же его болью. Вот тогда, когда я поймаю ту боль — а она, Абу-ль-Хасан, есть у каждого, — вот тогда я чувствую, что нужно сделать, чтобы помочь ему. И в этом нет ничего удивительного и необычного.

— Быть как другой? Быть в другом? Нет, это не для меня! Я никогда так не смогу. Я — Абу-ль-Хасан, и больше никто!

— Разве ты только Абу-ль-Хасан? Ты просто сегодня им называешься. А вчера ты, возможно, был пылью, по которой прошло войско Искандера Двурогого. А может, ты был царем Сиявушем, тело которого, иссушенное солнцем и разнесенное зверями, вырастило удивительной красоты цветы. В мире — одна душа, а мы все, все те, кто живет на земле, — только части этой души. Вот почему люди должны быть добры друг к другу. Вот почему должны слушать каждый свою душу — в ней отзвуки одной музыки…

— Как красиво ты говоришь! Наш мулла тоже много рассказывает о мире. Но он учит, что только один народ имеет право на жизнь — это те, кто верит в Аллаха, остальные — неверные, их нужно убивать. Он говорил, что, если мусульманин убьет неверного, — ему прощается один грех.

— А почему же ты, мусульманин, спасал меня из зиндана, почему ослушался муллу?

Абу-ль-Хасан смутился, потом увидел лицо Алексы — и сказал задумчиво:

— Вы смеетесь, наставник, но отец говорит, что когда-то, при Сиявуше, когда жил еще богатырь Рустам и верные рыцари Ирана и Турана, верность слову и чести ценились выше, чем все остальное. Отец говорит — тайно, когда нас никто не слышит, — что Аллах требует порой того, что претит человеческому сердцу, и что в наших жилах течет кровь одного из далеких потомков рыцарей, которые воевали вместе с Рустамом. А мулла наш — хитрый и вероломный, он делит доходы с лекарем, собирает дань даже со стражников зиндана, которые обирают родственников несчастных узников. Вот почему отец поехал искать для меня лучшего лекаря. Но все же мулла перехитрил его.

— Нет, это мы вместе перехитрили муллу, а вместе и жадного лекаря, который многого не знает. А теперь давай спать, ибо дорога у нас долгая и опасная и мы еще не решили самого главного — докуда ты пойдешь вместе со мной, где я могу пристроить тебя, братец, ибо ты еще нужен и своему отцу, и своей земле…

Такие беседы вели они во время дороги, а она, дорога, все вела и вела вперед — мимо полей спеющего риса, мимо пожелтевших за длинное жаркое лето кустов тутовника, мимо желтых, как цветы шафрана, и одинаковых, как равнина в жару, дувалов, за которыми прятались домики ремесленников и виноградники. Мелькали от двери к двери женщины в разноцветных и белых покрывалах, с черными сетками на головах, несли на плечах корзины с ягодами и лепешками.

«Мусульмане спрятали лицо женщины, — думал Алекса, — потому, что сделали ее своей собственностью, будто забыв, что у нее тоже есть душа и она так же бессмертна, как у каждого из них. Богатство развращает, Коран узаконивает: мужчина может иметь много женщин, и он пользуется этим правом. В горах лицо женщины открыто ветру и солнцу, ибо она ближе к природе и всему сущему и ее не успели переломать и сделать ниже себя…»

Абу-ль-Хасан думал о том, что мир, оказывается, может быть расположен к нему и что скоро он увидит Бухару, которую, возможно, никогда бы за всю свою жизнь не увидел. Что впереди? Он смотрел на удивительного загорелого человека с голубыми, как бадахшанский лазурит, глазами, который мог почувствовать чужую душу, как свою, и сердце его наполнялось желанием чего-то необычного… Ему хотелось то мчаться с кривой саблей на боку, пугая покорных человечков, что жались внизу, то думать о том, как нелегко и невозможно строить свою жизнь, как стремится этот удивительный парс, — нет, не парс, а чужеземец из неведомых и непостижимых далей, — и что сам он хочет одного: прожить свою жизнь интересно и необычно…