За морем Хвалынским

— Я не сказал им правду, — признался Бибо Алексе. — Раз погиб Бекбулат, зачем его поносить? Я сказал, что упал в пропасть и разбился, а спасли меня купцы и силой, бесчувственного, вывезли отсюда…

В горах лежала зима, когда Алекса выбирался из гостеприимного аула. Трещал снег под бурками, голубые тени прыгали на ослепительно белой дороге, зеленоватые шапки гор неподвижно и величественно возвышались вокруг. Бибо сдержал слово — подарил другу гнедого, в белых яблоках и с белой звездочкой на лбу скакуна.

Тяжелые переметные сумы висели на его боках. Лежал там длинный и плоский хлеб, который пекут в здешних очагах, твердые как камень сыры, кожаные сапоги и подстилка из шерсти.

— А может, останешься тут? Красавиц и у нас хватает, Пилигрим Любви! — в последний раз проговорил Бибо.

И, как всегда на эти слова, отрицательно покачал головой Алекса.

Он повез с собой пластинку из халцедона, на которой был вырезан гриф — как знак рода Бибо, чтобы тут, в горах, оберегали его законы гостеприимства.

Бибо дал ему провожатого — парня-подростка, который должен был провести не привыкшего к горам полочанина мимо скрытых в снегу пропастей, ледяных трещин, уберечь его от камней, которые могли в любую минуту скатиться на дорогу. Нет, скорее это была тропинка, протоптанная в снегу лошадьми и людьми, и сколько дней нужно было ехать по ней, пока она выведет вниз, к теплой и зимой долине, где вечнозеленые деревья полощут в синем тумане листву? Об этой ласковой, могуче плодородной земле Бибо рассказывал с увлеченностью юноши, когда тот говорит о возлюбленной. Сам он там, внизу, не бывал — оттуда приходили отважные купцы за золотом, которое здесь, в горах, ловили на косматые шкуры баранов, опуская их в быстротечные прозрачные речки, богатые золотыми россыпями. В потайном узелке в хурджине лежала почти пригоршня тусклых желтых дробинок — еще один подарок щедрого алана Бибо.

Тут, в горах, новости передавались с непостижимой, необычной быстротой. Пилигрима Любви, как прозвал его Бибо, встречали гостеприимно, как близкого человека, а в одной их харчевен молодой поэт, подыгрывая себе на барабане, пел песню о любви, которая позвала на край света и за которой идет, как на смерть, русый юноша с голубыми глазами.

Парень-провожатый перевел его слова, и Алекса удивленно подумал, что человеческое воображение шире, чем простая, обычная жизнь. Может, Береза показалась бы тут, меж смуглых темноволосых женщин с горячими черными глазами, чересчур холодной, бледнолицей, но фантазия певца и поэта сделала ее ослепительной красавицей, чьи глаза заставляют гаснуть на небе звезды… Неправда это, звезды холодные и ледяные, как и горы вокруг, и нет им дела ни до человеческой жизни, ни до хлопот людских! И он, Алекса, никакой не славный витязь и не герой. Однако… Он уйдет, а песня останется. Останется тут, в этих горах, среди людей, — как частица его жизни, его души…

В тот вечер вроде другими глазами посмотрел окрест. И белое, со множеством багряных, розовых, синих оттенков ущелье стало ближе, а звуки, что слышались то справа, то слева — тоже ранее чужие, враждебные, — приобрели таинственный смысл. Это разговаривали горы. О чем говорили меж собой могучие, острые, как сабли, вершины? Что они знают о людях, о вечности? Он этого никогда не узнает. Но зато знают — они. Знают и о нем, о его судьбе, его дороге…

Однажды, после того как минули перевал, провожатый распрощался с Алексой. Далеко внизу лежала долина. Казалось, горы наконец разомкнули свою каменную пасть, насобирав серых неприветливых камней.

Долина внизу лежала синевато-серая, очертания ее размывались вдали. Влажным, пахучим теплом дышало оттуда.

— Вот она, — коротко сказал провожатый и, не оглядываясь, поскакал назад, в белый туман, который стлался над тропой.

Зима была и в долине — кое-где на полях под утро выпадал снег и замерзали лужи, но ближе к полудню все таяло и звонкие ручьи размывали дорогу так, что приходилось собирать сучья, гатить, чтобы перебраться вместе с конем.

Алекса заплатил надлежащую порубежную пошлину и ехал спокойно — дорога была оживленной, множество народа сновало туда-сюда. Часто проезжала дорожная охрана, проверяла, имеет ли путник кожаную отметку об уплате пошлины, не случилось ли какой беды.

Теплый дождь омывал зелень — ее в самом деле было тут в избытке, ограды так и ломились от кустарников с гладкими, блестящими листьями, от молодых темно-зеленых деревцев, где еще висели — на самой вершине — забытые оранжевые плоды. Все вокруг будто только и жило ожиданием тепла, чтобы потянуться навстречу солнцу, налиться сладким соком… Алекса впервые попробовал лимон, слышал, что сок его, разбавленный водой, успокаивает лихорадку, заживляет раны, поел каких-то сладких ягод с косточками — они остры и пряно пахли мятой, — никак не мог запомнить, как их называли тут. Удивлялся, что ягоды пережили зиму, а потом вспомнил бруснику, которая в бочке с водой стоит аж до березозола — марта, и улыбнулся: чудеса есть повсюду, только вот на привычное не обращают внимания.