За морем Хвалынским

Белыми прозрачными полотнами тумана застлала окрестные ложбины теплая ночь. Вверху, сквозь марево легких облаков, едва уловимо переливались звезды, изредка срываясь с небесных своих гвоздиков, которыми крепко прибил их когда-то сам Перун. Однако старым становился Перун, побеждали его новые боги, и может, скоро придет конец света, и как же тогда будет с налаженным издавна порядком? Но так говаривали старые люди, а молодой гридь Алекса, стоящий у огромного, сложенного из столетних дубов гумна, об этом не думал. Сегодня выпадало ему дежурить около самого главного склада, где бережно было спрятано все, что может пригодиться для войска, — шлемы, щиты, мечи, копья, сабли, стрелы, ножи, топоры и множество другие железяк, которые жадно впиваются в слабое человеческое тело. Лежали там на огромных полках тонкие кольчужные сетки, которыми закрывают лицо лучники; лежали и кольчуги, кое-где иссеченные вражескими саблями; отдельно размещались хоругви, флаги, а также бубны и трубы — они поднимают дух утомленного битвой войска, вливают в жилы новые силы и отвагу. Часто раскрывались при князе Брачиславе ворота этого гумна, не сильно отдыхали от кровавых сечей брони, и кольчуги, и все иное, что лежало тут. И кони, которые тихо ржали в соседней конюшне, тоже не очень-то объедались в тиши отборным овсом. Знали и кони, и поводные, на которых ехали копейщики-всадники, и товарные, обозные, тянущие тяжелые возы, и сумные, на которых грузили сумы с припасами и добычей, — все они знали бездорожье, и лютую погоню, и запах походных костров… И припасы, громоздящиеся в кладовых-скотницах, и вина, томящиеся в погребах-брэтьяницах, — много всего было на большом Брачиславовом дворе! — все они были недавние, привезенные в этом году, и, видимо, в этом же году пойдут на нужды неутомимого войска.

Много богатства на княжеском подворье! Есть под клетью отдельная комната, туда как-то завел молодого оруженосца немного подвыпивший казначей. Ослепило Алексу увиденное, когда приподнял тот край сундука: потиры — чаши церковные, на которых сияют узоры из золотой и серебряной проволоки, карцы и братины с гравировками, чарки — из горного хрусталя, яшмы, сердолика, чаши с эмалевыми клеймами, ложки, складни — и всюду зеленеют, пунцовеют драгоценные камни, и сияние от всего этого прямо бьет в глаза, как крепкий дух от браги. Но восхищались глаза, а сердце было холодным, загорелось оно только от мечей и копий, висящих на стенах. Особенно поразил его меч с бронзовой рукоятью, — тонкий, синеватый, он, казалось, прямо пел, и какая-то спесивость была в нем, и нетерпение, и жестокость, будто мучился он здесь, в тесной комнате, рядом с грудами золота и серебра.

— Эх, мне бы его! — не удержался Алекса.

— Захотел! Это дамасский, и цена ему большая. Никто не знает, как сделать такой, от всего света секрет утаивают. Рассказывали только, что охлаждают его не в воде, а — поверишь ли? — в крови человеческой. Ради этого в живого человека вонзают оружие!

— Да ну! — не поверил сначала Алекса, а потом пригляделся и молча вглядывался в меч, пока не вытолкнул его из сокровищницы протрезвевший казначей.

Теперь Алекса, поправляя на плечах теплую овчину, думал о том мече, о сече, когда багряная кровь с безумной силой ударяет в голову и глаза, и что-то клокочет в груди — кипучее и неукротимое, и тело рвется вперед, а рука наливается силой, и тяжело вгрызается во врага острое оружие.

Воином он был, и в любой момент готов был нестись вперед, в неизвестность, рискуя, ища себе и князю славы. В последних битвах уже приметили его старые вой и с одобрением поглядывали, когда шел по двору — молодой, легкий, веселый. Сам князь Брачислав подарил ему недавно, как лучшему стрелку из молодых, целую серебряную гривну! Алекса отдал ее отцу, об одном просил — не тратить без нужды. Ту гривну на их улице почти все видели, а многие просили дотронуться до нее: говорят, прикосновение рук княжьих от всяких болезней вылечивает!