За нами Москва!

Перед решительным рывком Волков решил дать людям двадцатиминутный отдых. Небо затянуло тучами, задул холодный северный ветер. Вымокшие, продрогшие красноармейцы собрались у костра, что развели для раненых в самом начале переправы. Над костром на жердях были растянуты серые, в бурых пятнах полосы, другие такие же кипятились в котелке — Богушева пыталась приготовить с грехом пополам отстиранные Ольгой бинты и обрывки рубах для повторного использования. Укрытые шинелями раненые лежали тут же, Ирина Геннадьевна кормила с ложки Егорова бульоном из немецкого сушеного мяса. Бледный до синевы ефрейтор через силу глотал соленое варево, каждая ложка давалась ему с трудом, но врач была неумолима и продолжала вливать в него питательный раствор. От реки подошла Ольга с ворохом мокрых полос на плече, она слила кипяток из котелка с бинтами и поставила его остывать, а на это же место повесила немецкое ведро с водой и бухнула туда же свежепостиранные бинты. Вздохнув, она вытерла пот со лба и подумала, что последние несколько часов ее часто бросает в нехороший жар. Горло опять разодрал сухой кашель, что–то предостерегающе сказала Ирина Геннадьевна. Отмахнувшись, медсестра принялась отжимать слегка остывшие бинты и развешивать их над огнем. Внезапно свет закрыло, и она подняла туманящийся взгляд. Перед девушкой стоял здоровенный кряжистый мужик с широким красным лицом. Левой руки у мужика не было, а правую он, нагнувшись, бесцеремонно положил Ольге на лоб.

— Э–э–э, девка, да ты горишь вся… — Здоровяк выпрямился и осмотрел скорбный госпиталь под открытым небом, затем повернулся к Богу–шевой: — Вы вот что, берите их и несите ко мне в дом. Вон он, с краю, видите, крыша свежая, только в июне перекрыл… Давайте, ребята, — обратился он к бойцам, — тут недалеко, живо обернетесь. Чего им на ветру лежать, и без того…

Мужик не договорил, словно не хотел напоминать раненым, что они стоят одной ногой в могиле.

— Спасибо, обойдемся, — сквозь зубы ответила Богушева.

— Чего обойдетесь? — удивился однорукий. — Вон как затянуло, не ровен час, польет сейчас, хороши вы будете. И у фельдшерицы вашей лоб — картошку печь можно. Несите, говорю.

— Странный вы народ, — Ирина Геннадьевна посмотрела прямо в прищуренные синие глаза, — то курицы паршивой у вас не допросишься, то в дом зовете…

— А за наган нужно меньше хвататься, — проворчал мужик. — Привыкли, что чуть наганом потрясли, и все вам на блюдце вынесут… Беритесь, говорю, нечего думать, пока еще мы ваш танк из реки выдернем, так хоть перевязывать в доме будете. Да, меня Семеном зовут, Семеном Ивановичем Прокловым.

Он сказал это так, словно теперь, зная, с кем имеет дело, Богушева должна была проникнуться к нему абсолютным доверием. Старший воен–фельдшер неуверенно посмотрела на пять носилок, потом на серое от низких туч небо. Крестьянин был прав, вот–вот пойдет дождь, но она никак не могла преодолеть брезгливую неприязнь к людям, которые пожалели ее пациентам одного жалкого куренка, да еще обругали грязными словами. С другой стороны… Она вспомнила, как вне себя от бешенства пыталась открыть кобуру, как Ольга с неожиданной силой скрутила ей локти и оттащила назад, и почувствовала, что от стыда краснеют уши.

— Ирина Геннадьевна Богушева, старший военфельдшер. — Она встала и протянула Проклову руку: — Спасибо… Большое спасибо, Семен Иванович. Не хотелось бы вас стеснять, но раненым действительно лучше быть под крышей.

— Да не за что… — Проклов осторожно взял огромной, совершенно медвежьей лапой узкую ладонь женщины: — Что ж мы, не люди, что ли…

Богушева повернулась к сидящим у костра красноармейцам:

— Товарищи, я понимаю, что вы устали, что вам сейчас вытаскивать танк, но, понимаете…

— Да ладно, Ирина Геннадьевна, вот уж труд, ей–богу… — Медведев встал, натянул еще мокрую, липнущую к телу рубаху, затем гимнастерку, застегнул ремень: — Вставайте, орлики, нечего валяться, только яйца поморозите. Извиняюсь, Ирина Геннадьевна.

Орлики кряхтя поднялись от костра, оделись в мокрую, парящую от жара костра форму и привычно подхватили носилки. Ирина Геннадьевна быстро собрала сумку, помогла Ольге смотать подсохшие бинты. Проклов, посмотрев на серо–бурые тряпки, махнул рукой.

— Совсем бурые оставьте, тряпки дадим. — Он посмотрел в сторону деревни: — Мы с Машей пятерых подняли, думали, внукам пеленки пойдут, да чего уж..

— Нет–нет, что вы, — испугалась Ольга, собирая еще мокрые полосы.

— Оставь, говорю, — сказал колхозник, — этим и скотину перевязывать стыдно. Ладно, идем.

Они вышли на дорогу и направились к деревне. Изба Семена Ивановича, крепкий пятистенок, стояла в самом начале улицы. Подходя к дому,

Ирина Геннадьевна, женщина до мозга костей городская, залюбовалась крепким дощатым забором с резной планкой поверху, кружевными наличниками, даже лавка перед домом была с затейливо украшенной спинкой.

— Красиво, — прошептала она.