За нами Москва!

— Разрешите, товарищ лейтенант? — спросил бывший белогвардеец.

Когда вся снедь была перенесена на позиции, комроты только присвистнул: помимо двух чугунов с кашей здесь был хлеб, яйца, копченое сало, вяленая рыба и даже мед. Посоветовавшись с Медведевым, лейтенант приказал приступать только к каше, чтобы не растревожить желудки, в которые уже неделю не попадало ничего, кроме сухарей. Многие бойцы потеряли ложки и котелки, поэтому ели по очереди, под бдительным оком командиров отделений, Волков, ждавший, пока наедятся солдаты, спросил Проклова:

— Семен Иванович, а мы вас не разорим?

— Так тут моего — почитай только каша, полкаравая и лук, — пожал плечом колхозник, — остальное соседи принесли.

— Вот как? — Лейтенант выразительно посмотрел на Гольдберга и Берестова.

Несостоявшиеся экспроприаторы дружно развели руками, дескать, кто их поймет, этих единоличников–аграриев, то по матери посылают, то еду тащат. Комроты, комиссар и комбат ели последними. С ними же сели водители, которых пришлось чуть не за шиворот вытаскивать из танка, объяснив, что на сытый желудок ремонтировать всяко веселее. По словам Экибаева, сделать оставалось всего ничего — минут на сорок работы. Грузовик уже поставили на ход, дело было за танкистами. Наконец Т–26 лейтенанта Турсунходжиева затарахтел, заплевался синим дымом и бодро вполз на горку. Пехота встретила это достижение вялым «ура» — половина бойцов просто спала в свежевырытых ячейках, а остальные прекрасно понимали, что короткому отдыху пришел конец. Петров хотел было отогнать танки в лес за деревню, но у Волкова был иной план. Людям было приказано чиститься и вообще приводить себя в порядок Грязь стирали даже с вещмешков, к винтовкам прикручивали штыки. Комиссар очень жалел, что у них нет хотя бы куска красной ткани, но Берестов успокоил его, сказав, что, поскольку отряд отступает, знамя все равно приличнее будет нести свернутым. К Богушевой было послано с приказом готовиться к выступлению. Танки выехали на дорогу — впереди машина комбата, за ней — страшно изуродованный Т–26 Турсунходжиева, после танков должен был двигаться грузовик с легкоранеными, затем носилки с тяжелыми, а замыкающими пойдут двадцать девять бойцов стрелковой роты в колонне по два. Глядя на все эти приготовления, Проклов вдруг хрипло сказал:

— Сам бы с вами пошел, да какой из калеки солдат… Оба старших у меня в армии… — Он повернулся к Волкову: — Бегунами домой придут — на порог не пущу. Дай им Бог таких командиров, как вы, Александр Леонидович!

Он вдруг шагнул вперед и облапил лейтенанта так, что у того сперло дыхание, затем обнялся по очереди с комиссаром, Берестовым, Медведевым и Петровым. Танкисты заняли места в своих машинах — командиры в открытых люках. Комбат махнул рукой, затарахтели моторы, и танки пошли вперед, за ними Копылов двинул с черепашьей скоростью немецкий грузовик. Вслед за техникой настала очередь пехоты. Тридцать без трех бойцов и младших командиров как один качнулись вперед и зашагали по дороге.

— Левой, левой, — выкрикивал Волков, и рота печатала шаг, утаптывая сухую глину разбитыми сапогами.

У дома Проклова пехотинцы чуть отстали от грузовика, пропуская носилки, возле калитки Мария Александровна наскоро обнялась с Ириной, затем Ольгой, перекрестила обеих, и женщины быстро догнали своих подопечных. Трое носилок вместо шинелей кто–то накрыл цвегастыми, сшитыми из лоскутков одеялами. Деревня была не маленькая — семьдесят дворов, и раскинулись они привольно, так что единственная улица тянулась почти на полкилометра. Люди смотрели из–за заборов, из раскрытых калиток, из окон, а по утоптанной дороге в полном порядке двигались части Рабоче–Крестьянской Красной Армии, каждым шагом, каждым ударом трака утверждая: это временно, это не навсегда, мы вернемся сюда и вернем свое. Наше. Рота шла ровно, чеканно, как не получалось ни разу на плацу учебного полка, и жители глядели ей вслед, и это было сильнее любой сводки Совинформбюро. При взгляде на избитые танки с наспех заваренными пробоинами, на израненных, перевязанных серыми тряпицами красноармейцев, все как один при оружии, на носилки с тяжелоранеными, людям становилось ясно: Красная Армия оставляет их после тяжелых боев. Сердце человеческое не камень. Вот вышла из калитки женщина и, поравнявшись с колонной, подала в руки сержанту Ковалеву узелок с вареными картофелинами. Другая вынесла каравай хлеба. Седеющий, кряжистый мужик, переваливший за пятый десяток, не слушая возражений, сунул в руки Богушевой пахучий собачий кожух. Бойцы шагали, отводя взгляд от тех, кто подошел дать им последнее доброе напутствие, у некоторых на глазах выступали злые слезы мужского, воинского стыда. Отряд уже давно скрылся в лесу, а люди все смотрели на дорогу, по которой ушли на восток те, кого не кривя душой можно было назвать — защитники.