За нашу и вашу свободу. Повесть о Ярославе Домбровском

Занятия в академии обычно кончались не ранее шести часов вечера. Но нередко затягивались и до восьми. Только по субботам «академики» освобождались к четырем часам. Предполагалось, что в субботний вечер они предаются разумным развлечениям — идут в театры или навещают знакомые семейные дома. Разумеется, времяпрепровождение «академиков», большинство которых составляли офицеры-фронтовики, далеко не всегда соответствовало этой идиллической картине. На войне они пристрастились к более грубым развлечениям — азартной игре, попойкам, посещениям «злачных» мест. Обычно начальство не интересовалось, чем занимаются слушатели академии в свободное время. Только после того, как один из них учинил пьяный дебош в публичном доме, был издан строгий приказ «о поведении господ офицеров вне стен академии». А дебошир был отправлен обратно в полк, и… все пошло по-старому.

Во всяком случае к пяти часам в субботу жилой корпус, занятый под офицерское общежитие, пустел. Офицеры, приодевшись, разлетались кто куда. И поэтому никто не удивился, когда в один из таких вечеров за Домбровским зашел Сераковский и оба они удалились с видом заправских фланеров.

Надо сказать, что Ярослав и сам не знал, куда ведет его Сераковский. Но он положил себе за правило в таких случаях не задавать вопросов. Только по серьезному, даже несколько торжественному виду своего спутника Ярослав догадался, что цель их сегодняшней прогулки какая-то особенная. Наконец, пройдя изрядное расстояние, Сераковский сообщил, что они идут к Чернышевскому. Как ни был приготовлен Домбровский услышать нечто необычное, он взволновался.

— Удобно ли? Ведь я не знаком с ним.

— Николай Гаврилович прослышан о тебе, Ярослав, и изъявил желание повидать тебя.

— Расскажи мне, какой он. Боюсь, разочарую его…

Сераковский улыбнулся и с нежностью посмотрел на Ярослава. Скромность и даже застенчивость этого боевого офицера трогала его. Неистовый во всем, в страстях, в убеждениях, в поступках, Сераковский чувствовал себя всюду свободно и ловко. И в каторжном застенке, и в великосветской гостиной он тотчас становился центром внимания. И у знаменитого Чернышевского он чувствовал себя как дома и знал, что тот любит его. Их связывала тесная дружба.

— Нет человека более простого и требовательного к себе, чем Николай Гаврилович, — сказал Сераковский. — И не воображай, что он ученый сухарь. При всей глубине своего замечательного ума он почти всегда весел, жизнерадостен. Он и над самим собой посмеивается, например, над своей рассеянностью. Сколько смеху было, когда он как-то погладил лежавшую в креслах муфту, приняв ее за кошку. И он первый сам над собой хохотал, когда в передней раскланялся с шубой, вообразив, что это человек. А в то же время он проницателен, как никто, и внутреннюю сущность человека постигает мгновенно. Он снисходителен порой к житейским слабостям хорошего человека, но беспощадно принципиален в вопросах общественных и политических. Любимое выражение его — строки из Пушкина: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон». Под Аполлоном разумей общество, а под поэтом — тебя, меня, всякого человека…

Двери открыл сам Чернышевский. Ярослав увидел человека худого, высокого, с узким бледным конусообразным лицом. Оно просияло радостью при виде Сераковского. Он крепко пожал ему руку и вопросительно посмотрел на Домбровского. Сераковский представил его. Чернышевский приветливо улыбнулся, поправил золотые очки, откинул длинные волосы, спадавшие на лоб, и повел гостей внутрь квартиры. Из полупритворенной двери доносились звуки фортепьяно и шарканье ног. Обернувшись к офицерам, Чернышевский сказал:

— По субботам приходит молодежь, танцует. А в соседней комнате собираются наши. Все имеет вид невинной вечеринки. Только…

Николай Гаврилович замолчал и с какой-то безнадежностью махнул рукой.

— Что, Николай Гаврилович? — тревожно спросил Сераковский.

— От верных лиц имею сведения, — спокойно и четко сказал Чернышевский, — что князь Долгоруков изволил оказать мне честь своим вниманием.

— Точно ли это? — вскричал Сераковский.

Ярослав переводил глаза с одного на другого.

— Не понимаете, Домбровский? Вам все это внове? Начальник III отделения канцелярии его императорского величества князь Долгоруков учредил за мной надзор тайных агентов.

— Кто они? — вырвалось у Ярослава.

Чернышевский улыбнулся наивности этого вопроса.

— Я не Христос, — сказал он, — и своего Иуду я не знаю. Думаю, что сюда они еще не успели проникнуть. Но будущее мое для меня не представляет никакого сомнения…

Он внезапно замолчал. Из комнаты в глубине коридора вышла женщина. Волосы, собранные сзади в узел, а посредине разделенные пробором, подчеркивали ясность ее лица.

— Ты опять об этом, — сказала она с упреком.

Николай Гаврилович взял ее за руку.

— Познакомьтесь. Ольга Сократовна, моя жена, — сказал он. — Хотя с моей стороны и было неосторожностью связывать со своей жизнью еще чью-то.

Ольга Сократовна сделала протестующий жест и хотела что-то сказать, видимо, возразить. Но он продолжал, не выслушав ее: