За оградой Рублевки

– Что скажешь? – спросит Елизаров друга, глядя, как блестит на его раскрытой груди серебряная ладанка.

– Пробьемся, – ответит Жалейко, громко сдвигая стакан.

От майора МВД, который за деньги передавал чеченцам боевую информацию, Мансур узнал, что из Ханкалы, укрепленной крепости русских, выходит колонна с гуманитарным грузом – мукой, строительным лесом, учебниками для школ. Предатель, выйдя в эфир на частоту Мансура, сообщил, что колонна слабо защищена, движется к ущелью, где нет блокпостов, без вертолетов сопровождения, чьи действия затруднены из-за вечного, висящего над кручами тумана. Мансур обрадовался сообщению русской собаки, готовой за деньги отдать товарищей на растерзание чеченских пулеметов.

По тропам, одолевая горы, отряд Мансура вышел к дороге и сел в засаду среди желтых кустов, откопав неглубокие лунки, укрепив на камнях пулеметные сошки, забросав листвой гранатометные трубы. Мансур приближал черный выпуклый глаз к пулеметному прицелу, за которым тускло светилась дорога, и слушал по рации «моторола» переговоры русской колонны. Она медленно приближалась, следуя за одинокой боевой машиной пехоты, преодолевая крутые подъемы. Когда показался грязно-зеленый тучный червяк колонны, – остроносая «бээмпэ» с задранной пушкой и тяжелые, окутанные гарью грузовики, Мансур легонько взмахнул рукой. Граната, как черный клубочек, сбрасывая кудельки дыма, понеслась к «бээмпе», прожгла борт, и грохнувший взрыв выбил из люков рыжий огненный сноп и мутный туман. Грузовики взрывались от попаданий гранат, из кабин выскакивали оглушенные, в пятнистых камуфляжах, водители. Мансур поднес к губам серебряный перстень с узорной арабской вязью, дохнул на него и послал очередь в убегавших солдат.

Колонна горела, пахло жареным хлебом. Чеченцы ходили вдоль дымящих грузовиков, пристреливали раненых водителей, забирали из кабин автоматы. У гусениц боевой машины стоял на коленях раненый капитан, которого держал за волосы пулеметчик Арби. Мансур наклонился к капитану, всматриваясь в его закопченное, страдающее лицо, полные слез голубые глаза, худые скулы, поросшие золотой щетиной.

– Ну что будем делать, капитан? – спросил он, скаля в бороде крепкие белые зубы, наслаждаясь предсмертным страхом врага.

– Пробьемся, – ответил раненый русский.

Арби сильнее потянул волосы, открыл голую, дышащую шею капитана. Мансур быстрым взмахом лезвия перерезал пленному горло.

Елизаров был послан на подмогу колонне, и когда подоспел, увидел горящие скелеты машин, перебитый конвой и зарезанного друга Жалейко. Он снял с него серебряную ладанку Богородицы, велел переложить мертвеца на днище командирского бэтээра и всю дорогу сжимал в кулаке перепачканную землей и кровью руку Жалейко.

Армия вгрызалась в горы, сдавливала кольцо, прочесывала селенья. Выпугивала из каменных, прилепившихся к склону домов пригревшихся боевиков. Открывала огонь, оставляя на околице простреленных бородачей, над которыми тут же начинался женский истошный плач, и тучный белогривый мулла приступал к заунывному погребальному чтению. Мансур ускользал, как почерпнутая из горной речки вода, от которой на грязной, закопченной ладони Елизарова начинали блестеть и переливаться мозоли и ссадины. Горы, поросшие ржаво-красными осенними лесами. Пустые, в синих тенях провалы. Зубчатые белоснежный хребты, розовые на заре. Все это складывалось в таинственное, свернутое в спираль пространство, по которому перемещался Мансур. Уходя от преследования, вдруг оказывался в тылу у спецназа. Исчезал, словно по законам загадочной геометрии перемещался на другую сторону пространственного лепестка, оставляя спецназу потревоженную привалом полянку, горсть расстрелянных гильз, обрывок окровавленного бинта.

Вот и теперь медлительный самолет радиоэлектронной разведки уловил позывной Мансура, передал на командный пункт координаты предполагаемой цели. Туда, по приказу генерала, обрушился огневой налет артиллерии, пикировали один за другим вертолеты, штурмовики сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы, от которых трещали горы, разламывались могучие вязы, полыхали пожары.

Елизаров с группой на двух бэтээрах двигался на место удара, надеясь найти среди воронок ошметки растерзанных боевиков, искореженный синий «лендровер» Мансура, его изломанное, с оторванными конечностями, тело.

Качаясь в люке, пропуская над собой багряную мокрую ветку, вдруг нежно подумал об отце, которому давно не писал в маленький городок под Тамбовом. Постаревший, страдающий от ран и контузий, полученных под Кандагаром, отец писал ему долгие, похожие на наставления письма, научая засадам, продвижению по заминированным трассам, общению с местным населением. Полковник афганской войны, словно завидовал сыну, который вместо него колыхался на мокрой броне, смотрел, как сверкает перламутровый речной перекат под ребристым колесом бэтээра. «Отец, слышу тебя», – с нежностью и печалью подумал Елизаров, посылая в далекий городок луч своей сыновьей любви, ветку багряного кавказского дерева.