За окном

«Оутс» — это остров, оазис, к которому нынешним растревоженным утром я могу направить непослушным веслом свой неустойчивый, утлый челнок; путь этот труден, но не потому, что подо мной глубина, а потому, что море здесь мелкое, заросшее водорослями, а днище моего челнока того и гляди пробьют подводные утесы. И все же — как только я пристала к этому острову, к этому оазису, к этому средоточию покоя в центре хаоса моей жизни — как только я прибыла в университет…

Образ челнока и мореплавания, сколь угодно развернутый, мертв навсегда? Это несущественно. Автор воображает — вероятно, впервые в мировой литературе, — что к оазису можно подойти на веслах? Как вы не понимаете: непоследовательная образность — это достоверное изображение не на шутку отвлеченного и раздробленного ума. Хотите сказать, она это проглядела, вычитывая гранки? Опять же, совершенно несущественно, заметила она это или нет. Вы просили дать ощущение: вот оно, ощущение.

Скорбь смещает границы пространства и времени. Скорбящие открывают для себя новую географию, в которой карты, составленные другими людьми, оказываются весьма приблизительными. Столь же ненадежным оказывается и время. К. С. Льюис в своем сочинении «Наблюдая за скорбью» показывает, как повлияла на него смерть жены:

До сих пор мне вечно не хватало времени. Теперь у меня только и остается, что время. Почти чистое время. Пустая последовательность.

И для скорбящего эта ненадежность времени усугубляет смятение ума; что же являет собой время: состояние или процесс? Проблема эта — отнюдь не теоретического свойства. Она лежит в основе вопроса: всегда ли будет так, как сейчас? Изменится ли положение дел к лучшему? А с какой стати? Но если да, то как я это распознаю? Льюис признается: начав писать свою книгу,

я считал, что смогу описать определенное состояние, начертить карту скорби. Но скорбь, оказывается, — это не состояние, а процесс. Она требует не карты, а истории.

По-видимому, она требует и того и другого одновременно. В порядке уточнения можно сказать, что горе — это состояние, а скорбь — процесс, но для человека, испытывающего и одно и другое, это разграничение не всегда столь отчетливо, и «процессом» оказывается то, что влечет за собой многократное соскальзывание назад, в паралич «состояния». Существуют различные объективные показатели: точка, в которой высыхают слезы, — постоянные, ежедневные слезы; точка, в которой мозг возвращается к квазинормальной деятельности; точка, где происходит избавление от личных вещей; точка, в которую начинают возвращаться воспоминания о покойном. Но общих правил быть не может, как не может быть стандартной шкалы времени. Нельзя полагаться на эти скверные нейроны.

Что же происходит потом, когда состояние и процесс, еще далекие от завершения, все же разграничиваются и узнаются? Что происходит у нас в сердце? Опять же, вокруг раздаются безапелляционные голоса (от «Как можно было после супружества с ним / с ней вступить в повторный брак?» до «Говорят, у кого был счастливый брак, тот быстрее создает новую семью — зачастую в течение полугода»). Один мой знакомый, чей многолетний партнер умер от СПИДа, сказал мне: «В этом есть только один положительный момент: можно плюнуть на все и заниматься чем хочешь». Но беда в том, что для человека, пережившего утрату, понятие «заниматься чем хочешь» в большинстве случаев требует присутствия того, кого больше нет, и нарушения законов мироздания. Так что же: затаиться, замкнуться, запереть себя в верности посмертной памяти?

Рэймонд Смит не питал особого пристрастия к доктору Джонсону, считая его излишне назидательным, и предпочитал изучать образ этого ученого мужа не по собственным трудам последнего, а по описаниям Босуэлла. Однако рассуждая о скорби, Джонсон проявляет не столько назидательность, сколько мудрость, четкость и определенность: