За переливы

В юрте тоже горел костер, и Атласов при его свете, склонившись, до боли в глазах старался увидеть в упрямых буквах свитка, привезенного в Анадырь Морозкою, какой-либо смысл, но черные значки загадочно молчали.

Он дорого бы дал сейчас за человека, умеющего читать на иноземческом языке, и он спрашивал Луку, далеко ли до того острога, где был выменян свиток («Далеко, ноги успеем сбить», — отвечал Лука), где скрывается тот иноземец. Лука лишь пожимал плечами: он устал повторять, что иноземца не видел, и тойон острожка оказался не слишком разговорчивым, и вообще коряки многое скрывают, побаиваются. Где коряки прячут этого иноземца («Черти их раздери, — ругнулся Лука), они не сказывали, но, видимо, держат за крепкими запорами.

— Ладно, — крякнул неудовлетворенно Атласов, — сыщем. А сейчас поспать бы… А, отец Яков?

Отец Яков не ответил Атласову. Он, уставший, спал сидя, свесив голову на грудь. Лука подстелил запасную кухлянку и, как маленького, уложил на нее Якова; тот даже не почувствовал прикосновения Морозкиных рук, только дернул во сне ногами.

Неожиданно в лагере загомонили.

— Что там? — Атласов кивнул Енисейскому, тот вмиг был за пологом.

— Извещу, — с этим словом Енисейский вернулся в юрту. Он, косясь на спящего отца Якова, осторожно приблизился к Атласову.

— Аверька-юкагир из Анадыря пожаловал… Будто б женка отца Якова больна аль при смерти…

— Ефросинья-то? — Атласов с сомнением покачал головой. — Что скажешь? — обратился он вполголоса к Луке.

— Петька Худяк с юкагиром изустно ничего не передал? — Лука посмотрел вопросительно на Енисейского.

— Если б от Петьки, он бы здесь зараз вертелся.

— Может, чукчи взбунтовали? — все более тревожась, проговорил Атласов.

— Разговор только о Фроське. Отца Якова просит позвать. Разбудить?

— Пусть спит, измаялся, бедняга. Пошли к Аверьке. — Атласов — к выходу, за ним — Енисейский. Лука остался у костра, пошевелил ветки, искры взметнулись к дымоходу, в который заглядывала большая — куском льда — звезда, и Лука подумал: «Не моя ли?»

Отец Яков во сне сладко посапывал, шевелил губами, и было видно, что под кухлянкой ему тепло и уютно, и Луке тоже захотелось спать.

Аверька, униженно кланяясь, твердил жалобно Атласову одно и то же:

— Больна, сильно больна. — Однако взгляд старательно отводил.

«Хитришь, гусь лапчатый. Высечь бы тебя на морозе…» — Атласов нахмурился: ведь неспроста Аверька в лагере, ведь что-то его сюда привело. Ну подождем. И решил до утра к Якову никого не подпускать.

— Дело терпит, — сказал он Аверьке и вернулся в юрту, а Енисейский, задержавшись, шепнул казакам: — Приглядите на всякий случай.

Белесым морозным утром на лагерь напали коряки-пенжинцы. Они подкрались почти незаметно, и если бы не казацкая врожденная настороженность часовых, кто знает, успели бы они вскинуть ружья.

Выстрелы часовых отдались эхом. Атласов, в наскоро накинутом тулупе, без шапки, кричал зычно: «Без толку не палить! Порох и пули беречь!». Впрочем, коряки в спешке отступили. Возбуждение казаков от первого серьезного знакомства с коряками скоро улеглось. Раздалась громкая команда Луки: «Собирайтесь!» — и все стало приходить в деловое движение.

Атласов, возвращаясь в юрту, сокрушался:

— Нехорошо путь начат.

И хотя он знал, что к ружьям казаки прибегнут, но не так скоро, поскольку Лука говорил о мирном характере коряков-пенжинцев. Но по рассказу Луки именно здесь их не было, а значит, их предупредили.

— Отца Якова убили! — отчаянно крича, навстречу Атласову из юрты выпрыгнул Енисейский.

— Врешь!

— Во сне. Мы побежали, про него забыли, а коряк пробрался в юрту и в спину стрелу всадил.

Покачнулся Атласов, снег запестрел разноцветными кругами. Схватив Енисейского за локоть, он почти поволок его к юрте. Про беду знали уже все, и теперь молчаливо расступились перед Атласовым и Енисейским.

«Боже мой, — думал лихорадочно Атласов, — за что напасть на мою голову? Провинился в чем? Разброду ждать надо, и удержать казаков в руках сейчас… сию минуту… иначе поздно будет… поздно будет».

— Яков! — Атласов затормошил друга, упал перед ним на колени. — Не уберег! — Он обернулся. Лицо его искривилось и стало ужасным. Казаки невольно отчужденно сомкнулись. Лука Морозко придвинулся к Атласову, как бы защищая его, и решительно положил руку на эфес палаша.

— Одного оставьте, — попросил Атласов, и казаки, не дожидаясь, когда их подтолкнет Лука, молча попятились из юрты.

Полог захлопнулся, и Лука занял место у входа. Никто не знал, что делал Атласов в юрте, никто не пытался придвинуться к входу, никто не обмолвился даже словом, но все сознавали огромную тяжесть случившегося. Казаки, находясь под впечатлением нелепой смерти отца Якова, смерти такой ненужной, пребывали в подавленном состоянии и ждали Атласова.

Он предстал перед ними грозным и решительным.