За перевалом

— Возникают, развиваются, достигают кульминации существа и коллективы, которые в силу ограниченности придают исключительное значение себе, своему месту и времени. Потом происходит нечто — и они сникают. За материальные останки былого «разумного» величия принимаются вода и ветер, мороз и коррозия, пыль, сейсмика земной коры. Потом — новое оледенение. Толща льдов, как губка, стирает с лица материков следы энного человечества, энной цивилизации — и очищает место для эн плюс первой. Морали в этой басне нет… — Он помолчал. — Следующее похолодание начнется через двенадцать-тринадцать тысячелетий. Южные области, как и прежде, оптимальны для развития обезьянолюдей. Пять тысяч лет форы на возможный прогресс.

— Но… ведь здесь безжизненная пустыня.

— Сейчас — пустыня. И Сахара сейчас пустыня, и Каракумы, и Аравия. А буйная растительность и животный мир, что были в них, залегли пластами угля и нефти. Не упускайте из виду счет на десятки тысячелетий, Иоганн: за это время смешаются созвездия, одни звезды потускнеют, другие разгорятся ярче — изменится картина «вечного» неба. Что уж говорить об изменениях климата! Оледенение нагонит влагу — и здесь будут леса, луга и реки.

— О! Я вижу, вы уже на «ты» с вечностью!.. — В голосе Нимайера ирония, уважение, замешательство — все вместе.

— Допустим, вы окажетесь правы. Но зачем вам эта правота? Ведь знания добываются для людей.

Это уже на следующий день, к вечеру, когда все приготовления окончены. Крошка Мими, которая двое суток с уханьем металась за барханами, наконец оголодала, почувствовала прежнее влечение к людям, приблизилась, умильно вытягивая губы трубочкой, — тут ее и прихлопнули выстрелом в голову.

Солнце еще не село. Нимайер один приканчивает банку консервов. Профессор прихлебывает чаек из пиалы: есть ему ближайшие 180 веков нельзя.

— Для людей? Для их блага, да? Много счастья принесло людям познание атома!.. Хорошо, если вы не поняли то, что я высказал вчера в общих категориях, выскажусь прямо. — Берн отставил чашку, встал, оперся рукой о стол. — Я отрицаю человечество. Отрицаю его как разумную силу и разумный процесс. Его нет — есть лишь стихия, равная с движением вод и воздуха, размножением и миграциями животных. А над этим есть «я». Мое «я». Нет меня — нет ничего. Знания!.. Они приносят удовлетворение только тому, кто познает, они образуют его мир — мой мир! И в мой мир вошла эта возможность, — он мотнул головой в сторону шахты, — возможность стать над временем, над жизнью. Моя жизнь будет состоять не из одного, как у всех, а из двух штрихов на ленте времени, разделенных тысячелетиями. А может, и больше, как удастся. Вот, я сказал все, хоть вам это, наверно, и неприятно.

— Нет, почему же… — пробормотал инженер, отставляя банку: у него пропал аппетит, и вообще он почувствовал себя как-то неуютно один на один с Берном в пустыне. Пришло в голову, что самый надежный способ сохранить эксперимент в тайне — это пристукнуть и его, Нимайера. От человека, затеявшего безумное дело, всего можно ждать. — Я понимаю… чтобы решиться на такой… м-м… необратимый бросок через тысячелетия, надо иметь воистину термоядерный заряд индивидуализма. И замечательно, Альфред, что он у вас есть.

— А для людей, — продолжал профессор, — для их блага… точнее сказать, для потребительской пошлятины — так это вам, Иоганн, и карты в руки. Когда вернетесь, никто не помешает вам разработать этот способ для коммерческих применений: ради жирных многолетних процентов на вклады, чтобы не сцапала полиция до истечения срока давности… да мало ли! Не пропадать же добру.

— Я… я не думал об этом, — с облегчением сказал инженер (он и в самом деле не думал), — но если я и предприму что-либо, то для сохранения ваших идей, Альфред, вашего научного имени.

3. Старт

В последнюю ночь обоим трудно было уснуть, хотя выспаться следовало не только Нимайеру, коему предстоял трудный путь, но и — как ни парадоксально — Берну: чтобы успокоить взбаламученную хлопотами и спорами психику.

Нимайер — так тот был рад, что сон не идет. Лучше перетерпеть эту ночь, а то кто знает: уснешь и не проснешься. После объявления своего замысла и особенно после «философских излияний» почтенный ученый, с которым он работал и которого почитал (даже любил в кругу знакомых молвить: «Вот мы с профессором…»), представлялся ему вырвавшимся на волю преступником. «Надо же, в какую историю влез. Да если бы знал, то ни за что и никогда!.. Авантюрист оголтелый, кто бы мог подумать! Чего ему не хватало? А ведь это он и о себе: что-де жизнь талантливых людей несчастна… Другим бы такие «несчастья»: его оклад на кафедре, гонорары за статьи, премии за исследования, его особняк (интересно, кому он достанется: жене или дочери?)… Господи, только бы благополучно выбраться из этого дела и из пустыни! И молчок-молчок до конца дней. И подальше от таких выдающихся… Ну их!»

Он ворочался на надувном матрасике, ощупывал положенный под него пистолет: береженого и бог бережет.