За перевалом

– Да как… как ты смеешь, der Rotzig! [6] – Берн вне себя вскочил на ноги. Нет, это уже было слишком. Мало того, что эти щенки, верящие в любые выдумки Свифта… да что Свифт – в царевну-лебедь и стойкого оловянного солдатика! – отказываются принять от него чистую правду, так ему еще и наносят самое тяжелое в этом мире оскорбление. И все этот Эри!

Тот не понял, как его обозвали, но сориентировался на интонации:

– Сам ты «дер ротциг»!

Добропорядочная душа профессора не вынесла. Он схватил мальчишку за уши, дернул, потом, когда и ошеломленный Эри вскочил, сунул его голову между колен, занес карающую длань.

…Немало радостей пережил Берн в этом мире – но, несомненно, самая острая была та, когда припечатывал всей ладонью по мускулистой, слегка лишь защищенной шортами попке малыша и сладостно приговаривал:

– А! А! Вот тебе! Вот!..

Он не ждал реакции, какая последовала за этим. Среди «орлов» считалось хорошим тоном стоически переносить боль – будь то полученные в играх и походах царапины, ушибы, шлепки от Ило, удары во взаимных наскоках… Но то было другое. Сейчас малыши почувствовали сердцем: неправая сила наказывает, унижает правого, но слабого.

Эри вырвался, отбежал: ошеломление у него сменилось яростью. Напластования цивилизаций исчезли, перед Берном стоял маленький дикарь. Он издал вопль, нагнулся и – бац! – первый орех разбился о лоб профессора.

Ия всплеснула руками, Ни ахнула. Но мальчишки и двойняшки Ри и Ра подхватили почин вожака. В воздухе замелькали зеленые и желтые (очищенные) орехи – все крупные, величиной с кулак. Потом, массируя бока, спину и руки, Берн проклял вместе с «орлами» и ботаника, которому вздумалось вывести такой сорт.

…Он бежал, преследуемый орущей бандой чертенят, петлял между деревьями. Но швырялись они метко, то и дело на голове и плечах профессора чавкающе лопались зеленые ядра. Хуже всего был выделявшийся сок: он оставлял на коже коричневые пятна, отмыть которые было невозможно.

На следующее утро Берн был весь пятнистый, как ягуар.

Вот и скрывается теперь в зарослях, как ягуар.

Не как ягуар – как человек, вконец растерявшийся, не понимающий, как ему дальше жить. Жизнь снова вышвырнула его прочь, наподдала коленом. И если в первый раз он был сам в том повинен, допустив малодушие, то теперь – ну, ни в чем же! Что он такого сказал, сделал? Хотел как лучше.

«А зачем им твое ослабляющее души подлое знание: о том, как убили и могли убить? Им, которым предстоит столько сделать. Все их помыслы должны быть обращены к лучшему в человечестве».

Это будто кто-то другой подумал в нем, подумал ясно и крепко.

…И чего ему, в самом деле, вздумалось рассказывать о прежнем оружии! Для этой малышни понятие «ракетное оружие» столь же нелепо, как прежде было бы «автобусное оружие»: ракеты – устаревающий способ транспортировки в космосе, только и всего.

Нет, даже не в том дело. Как бы «орлы» ни вели себя независимо, как бы ни старались поступками и суждениями утвердить свою самобытность, все равно они – дети в мире взрослых. И они знали, отлично знали, как взрослые умно и прекрасно устроили мир. Во взрослых людях для них воплощалась мудрая сила человеческая; они и сами, как вырастут, станут такими. И чтобы когда-то пусть в старые времена, взрослые вытворяли такое!.. Нет. Бхе-бхе… «Ди люге».

Берн расхохотался, то тотчас оборвал смех. До смеха ли ему: как быть, как жить?.. Могло ведь начаться и не с рассказа о сверхоружии. В сущности, в этом скандале вылились копившиеся у детей чувства неприятия его – с его внутренней фальшью, эгоцентризмом, повышенной мнительностью. Они чувствовали все это в нем… Психическая несовместимость – как тканевая, бывает… Не прижился он, чужеродное тело.

Эта мысль была тоже будто не его – новая, странная. Никогда Берн не думал о себе саморазоблачающе. Что это: раскаяние после неудачи или?.. Он внутренне насторожился.

Да нет же, нет! Маленькие глупцы, щенки – что они понимают! Со взрослыми-то он ладил.

…В том и дело, что в лице детей с их несовершенствами, но и с их прямодушием жизнь отвергла его начисто. Окончательно. Обратно в нее пути ему нет.

Берн устало склонил голову в колени. «Как же быть? И ни у кого не спросишь… Ох, и надоел же ты мне, Альфред Берн!»

Он вскочил на ноги как ужаленный. Что?! Кому это он надоел?!

17. АГОНИЯ – РОЖДЕНИЕ

Берн даже ушел от места, где сидел, – будто дело было в месте. В нем все напряглось в ожидании опасности и для отпора ее.

На краю островка среди водорослей лежало в воде что-то продолговатое. Он принял его сначала за обомшелое бревно, подошел: пятиметровый серо-зеленый крокодил покоился, омываемый с хвоста илистой водой, на плоском животе и поджатых когтистых лапах. Выпуклые полуприкрытые веками глаза смотрели с лениво-ироническим ожиданием. Это вдруг взбесило Берна.

– Что, ждешь своего часа, рептилия? – яростно проговорил он, подходя вплотную. – Тысячелетия нашего владычества ничего не доказывают, да? Не дождешься, пошел отсюда… Ну?!