За перевалом

Первым делом посетили, конечно, Музей астронавтики. И в отделе анабиоза ни у кого из посетителей не было более толкового гида, чем у «орлов». Потом герметические вагончики канатной дороги вознесли команду на самую высокую гору мира. С нее они видели знаменитую катапульту: индукционную катушку, блестяще змеившуюся по ущелью от долины в горы; конец ее, приемостартовое жерло на специальной эстакаде, выносился на сотни метров над слепяще-белой вершиной Джомолунгмы. Внутри катушки проскакивали, ускоряясь, продолговатые обтекаемые тела, вылетали из жерла в разреженный темно-синий воздух; им требовалось теперь чуть поддать дюзами, чтобы набрать космическую скорость.

Берн стремился в Европу — и они направились в Европу. В лесах Прибужья «орлы» вместе со взрослыми расчищали заброшенную просеку; и хоть вклад их состоял в том, что они сносили к кострам обрубленные ветки да перегоняли в прокопанные канавы лягушек и ужей из обреченных на высыхание болот, все равно это было приобщение к принципу: «Земля — наш дом». Потом дневка в Карпатах, двухсуточная остановка на Дунае — и Цюрих.

Прибыв в родные места, Берн заново почувствовал силу пронесшегося над планетой шквала. Даже Альпы изменились: вместо ледниковых шапок — леса. Исчезло питаемое ледниками Цюрихское озеро.

Здание университета с башенками и колоннами сохранилось, его берегли как архитектурный памятник Земной эры. Только теперь здесь был не университет — автоматическая кондитерская фабрика, которую «орлы» посетили с великим удовольствием.

Да, сохранившееся содержалось в порядке, появились новые сооружения — но Берн будто блуждал среди незримых руин…

И здесь он, старожил, был в центре внимания малышей, показывал и рассказывал, где что было, — и малость перебрал. Когда сообщил «орлам», что это здание с башенкой было университетом, где учились восемь тысяч студентов, а он сам был там профессором, у тех возникли вопросы: что такое студенты, профессор? Берн принялся объяснять — и в нынешних понятиях невольно вышло, что он был учителем для взрослых. Малыши ахнули, а кто-то позади тихонько произнес:

— Бхе-бхе!..

Если Дед Ило, известный всей планете человек, всего лишь учитель для них, малявок, то каким немыслимым гигантом и героем должен быть «учитель для взрослых?» И чтобы им был Аль, который — они видели — во всех отношениях уступал Деду!..

Само понятие «учитель для взрослых» им казалось невозможным: взрослых не учили, они сами учились в делах от умеющих и знающих. Да и малышам никто никогда ничего не вдалбливал. В республике Малышовке читать они выучились, читая («А я эти знаки уже умею прочесть!.. А я Гулливера прочитал!..»), как и плавать они выучились, купаясь, как и летать на биокрыльях, пользоваться автовагончиками и многим другим они выучились в игре, соперничестве, азартных попытках.

Педагогический принцип, сделавший Ило учителем, был прост: дети должны общаться с самыми интересными, бывалыми, значительными людьми. Не то важно, чему они научат, о чем расскажут, — важно прямое общение. То что эти люди-вершины с ними разговаривают, путешествуют, спят, едят, ходят, что они — просто люди, снимало массу запретов с психики детей, высвобождало в них глубинную интеллектуальную силу, возможность и самим в будущем творить значительные дела.

Учителей выбирали, как депутатов парламента, и авторитет они имели не меньший.

У Деда Ило не было особой методики воспитания. Просто — все обволакивающая, мудрая, несколько ироничная доброта; в атмосфере ее, под прищуром все понимающих глаз казалось неуместным хныкать, капризничать, обижаться и обижать. Бывало, что он и наказывал: когда выговором, а когда, не тратя слов, и шлепком; но и в этом случае он как бы удовлетворял созревшее у зарвавшегося, нашкодившего «орла» чувство вины.

Знания о жизни он предоставлял им черпать из жизни, только намечал информативные маршруты путешествий. Сам же преимущественно учил детей владению собой, своим телом — особенно свойству самозалечивания. Это замечательное качество, как понял Берн, генетически только приживалось в людях, по наследству переходила потенциальная возможность (подобно тому, как наследуется возможность говорить, а не знание языка); и если упустить время, детские годы — пиши пропало.

В этом деле за детьми, особенно за мальчишками с их духом соперничества, нужен был глаз да глаз. «Вот у меня такая царапина залечится, а у тебя нет, ага!..» А потом и хвастающийся терял от боли необходимую собранность, и у него не залечивалось. Лилась кровь, начинался испуг, рев — экспериментаторы бежали к Деду за исцелением и выволочкой.

«Детям все — игра…» — рассеянно думал профессор, глядя в сторону четырех девочек на площадке у домиков и пытаясь понять, во что они играют. Девочки замысловато прыгали на одной ножке, жестикулировали — их фигуры вырисовывались на фоне заката. Движения казались знакомыми. Берн приблизился, посмотрел — и не поверил глазам: на летающем алюмосиликатном острове, на километровой высоте над коралловым материком Атлантидой… девочки играли в «классы»!