За плечами XX век

Гостиница внутри была обшарпана. Если когда ремонтировалась, то разве что до Первой мировой войны. Запустение и неудобства никого из жильцов не трогали. Здесь жили с молодой убежденностью: первая социалистическая революция безвозвратно перевернула мир, материальные блага и интересы навсегда потускнели и потеряли привлекательность.

В коридорах кое-где у дверей на табуретах стояли примусы, молчавшие днем, а вечером, когда сходились с работы жильцы, вовсю жужжали и расфыркивались без пригляда. Из номеров выходили женщины подкачать примус, прочистить горелку иглой, унять чадящую сковороду и дружелюбно перекидывались приветствиями с соседками. Что-то сходное со студенческим общежитием. Но почему-то я всегда волнуясь шла по этим коридорам. Может, оттого, что все здесь люди – иностранцы, живущие на родине социализма, но вдали от родной земли, все казалось необыденным.

Случалось, мы заставали отца Зузу дома. Он давал Зузу деньги, и мы спускались вниз в булочную Филиппова, как до сих пор зовут ее коренные москвичи. Филиппов был поставщиком императорского двора, и это с ним связан общеизвестный анекдот, как, представ по вызову перед разгневанным московским губернатором, ткнувшим ему в лицо сайку с запеченным тараканом, он, не растерявшись, находчиво извлек и проглотил таракана.

– Помилуйте, ваше… это же изюм.

И с того случая появилась в ассортименте сайка с изюмом.

В этой «филипповской» булочной под гостиницей «Люкс» Зузу покупала сдобные булки, электрический чайник уже кипел, когда мы возвращались, массивные белые фаянсовые чашки были расставлены, отец Зузу – большой, с темной копной откинутых волос, в зернистом сером пиджаке, – расположившись в кресле у круглого стола, разливал чай, Зузу смешили его неправильные ударения в русских словах. За этой трапезой – чай со сдобными булками – может, обед или поздний завтрак, – было так просторно – другого слова не подберу, как не бывало дома.

Здесь было что-то другое. И другим был отец Зузу, и у него была унаследованная дочерью обаятельная аура, хотя в те годы этого понятия еще не было в обращении.

…В праздник – вероятно, это были ноябрьские дни – в большом номере Эмбердро дети гостиницы «Люкс» ставили на русском языке «Вильгельма Телля», и со всех номеров сошелся сюда народ.

Ошибаются те, кто задним числом полагает увидеть на лицах этих людей фанатизм крестоносцев классовой борьбы. Эти люди были просты, естественны, приветливы и скромны, верили дружно, что «близится эра светлых годов», как пелось тогда в пионерской песне и как все еще, да по многу раз в день, доносится по радио в записи из пионерского лагеря «Салют» в Дорохове, где я пишу эти страницы.

Верили, что близится эра светлых годов международного братства трудящихся при всеобщем социализме. В этом их укрепляли бедствия неслыханного кризиса, поразившего в те годы капиталистический мир, безработица, бездомные люди, умиравшие от голода на скамейках европейских бульваров, что не было вымыслом пропаганды.

Зузу, прощай

Весной Зузу уезжала. Отец ее возвращался в Швейцарию, и семья отправлялась с ним. Их провожали на перроне Белорусского вокзала я и несколько незнакомых мужчин. Дали сигнал паровозу. Мужчины молча двинулись за тронувшимся составом, и каждый поднял к плечу руку с зажатым кулаком. И отец Зузу – Эмбердро – на площадке уходящего вагона тоже стоял с поднятым кулаком. Щупленькая жена его махала нам рукой. А Зузу высовывалась из окна купе, ветер забрасывал ей в лицо волосы, и она сражалась с ними, откидывая, чтобы еще и еще раз поглядеть в мою сторону. Все были серьезны, и эти незнакомые мужчины, и Эмбердро, и Зузу.

Было жаль, что Зузу уезжает и не придет осенью в школу. А от молчаливого прощания мужчин, их торжественного обета – поднятого к плечу кулака – «Рот фронт» – почти что дрожь пробирала.

Я еще никого ни разу не провожала. Понятия «никогда», «навсегда» не коснулись тогда моего сознания.

Через пять лет встречу в наших газетах имя отца Зузу, обруганного «троцкистом», и пойму: хорошо, что Зузу вместе с отцом – далеко.

Лестничная площадка

Обычный школьный деревянный треугольник. Его одолжил у меня мальчик из квартиры № 6, что напротив нашей. И теперь от удара молнии – от первого в жизни признания в любви меня отделяла всего лишь лестничная площадка. Через нее мне был протянут обратно треугольник. Я положила его на стол и вдруг увидела: по нему стрела, пронзавшая нарисованное сердце, несла мое имя. Бурная сумятица чувств охватила меня. Что это был за необычный день моей жизни! Уж не знаю, как перетерпела уроки в школе, а вернувшись, была встречена на пороге поспешившими вместе на мой звонок мамой и Марусей Комаровой, вроде дожидавшимися моего прихода, и мое появление с чего-то развеселило их.

– Вон. Объяснение в любви, – наперебой выпаливали они, указывая на валявшуюся на полу бумажку.

– В дверь подсунута, – сказала Маруся. – Тебе.