За плечами XX век

Крайнюю избу занимают под наш узел связи. Хозяйке велели пока что на время переселиться по соседству.

– Не пойду. И все. Я насчет этого тверда.

* * *

Затишье. Живешь очень природно, опрощенно – и чувствуешь живительность этого необычного состояния.

А саму природу: деревья, травы, темные зубья отдаленного леса в закатных лучах солнца, луну – либо не видишь вовсе, либо они возникают как щемящие видения красочного мира, поглощенного войной.

* * *

Решение исполкома райсовета:

«Обязать председателей с/советов строго контролировать установленные дни и часы отдыха для лошадей, не допуская случая переутомления их. Считать обязательным отдых для лошадей 3 часа в обеденный перерыв и по одному часу в дообеденный и послеобеденный период работы. Через каждые шесть дней предоставлять 1 день отдыха, а более слабым лошадям через 4 дня. Запретить работу на лошадях с травматическими повреждениями».

* * *

Из письма: «Ваня! Отдала Лизе твои часы носить. Надела и все рукав дергает».

* * *

Мысли о смерти начисто отсутствуют. Это в мирное время можно почувствовать ее неотвратимость, ужаснуться. А сейчас – перекрыто. Нет, нет и нет. Никаких предчувствий, никакой тоски. И вообще смерти как бы и нет вовсе, как нет умерших, а есть убитые.

* * *

Моя хозяйка вспоминает словно с отдаления: «Пойди корову напои, говорит. Теперь ладно – сидим, ждем. Посидели с часочек, и вот тебе – немец». Что ни скажет, не просто слова – частицы какого-то сказания. С ней спокойно как-то, хорошо.

* * *

Сожженная деревня Залазня. Одни трубы. Здесь зимой немцы учинили расправу за связь с партизанами. Всех жителей выгнали из домов, заставили лечь на снег лицом вниз и расстреливали из автоматов. Команда поджигателей запаливала дома. Семья Сапеловых. Девочка шести лет, тоже лицом в снег. «Холодно». Мать ладонь положила ей под лицо. Бабушка легла на девочку и прикрыла своим телом. Бабушка убита первой же очередью. Брат, раненый, поднимается в полный рост. Убит. Мать ранена четырьмя пулями, но жива. Девочка под мертвой бабушкой жива, понимает, что нельзя шевельнуться, лижет матери ладонь, а мать, истекая кровью, не переставая шевелит пальцами – дает знать дочери, что та не одна. Так они лежат несколько часов.

Их спасли и спрятали у себя жители соседней деревни – парнишки и женщины, они пробрались сюда, когда стемнело.

* * *

Старая наша газета, годичной давности – 27 июня 1941 года:

«Наступит день, когда мы вместе пройдем по всему континенту. И тогда у могил тех, кто пал в бою, и на разоренных землях тех, кто остался в живых, мы вновь посвятим себя делу социалистического строительства…»

И неожиданная подпись: епископ Кентерберийский.

* * *

Мне иногда кажется, что я рвусь прожить множество жизней. Это, наверное, от недостатка воображения.

* * *

Спросили у него, как это ему удалось спастись от немцев.

– Я швыдко шел.

* * *

Здесь все первично: хлеб, мычание коровы, страх, простодушие, порыв, предательство, бескорыстие.

* * *

О чем говорят, когда немец не стреляет? Говорят, конечно, о любви. Но охотнее всего слушается какая-нибудь веселая, смешная, пусть и нелепая история. В цене балагуры, острое словцо, шутка.

Вчера один солдат развлекал рассказом:

Старик выпил флакон одеколона. Пришел на скотный двор. Жара. Одеколон из старика испаряется. «Уйди, дед, дрянью какой-то от тебя несет». – «Дрянью? Ты пойди, дурак, понюхай: б а р ы н е й от меня, дурак, пахнет».

* * *

Разговор в избе.

– Они хорошо жили, у их вся обстановка.

– На Руси не все караси, есть и ерши.

* * *

Он долгим взглядом провожает собак-танкоистребителей. Узкие темные глаза тунгуса. Для его отцов и дедов, кочевавших с табунами диких лошадей, собаки были священны.

Собаки заливисто лают, рвут поводки. Их ведут на передовую. Там они помчатся под немецкие танки с взрывчаткой на спине…

* * *

Да, солдат налегке. У него ничего нет, кроме жизни, и ей он не хозяин, ею распоряжается п р и к а з.

* * *

У немцев, у каждого солдата, – пачки фотографий, одинакового формата, шесть на девять, с зазубренными краями. Muti, Vati – мамуля, папуля. Любимая сестра. Завтрак честного семейства, велосипедная прогулка, трапеза в саду, толстяк дядя с мосластой женой и крошками детьми, черепичная кровля, добротный дом, увитый плющом. Невообразимый уют жизни. Довольство, самодовольство. Но главное – уют. Куда же они повалили, куда поперли от своего уюта?

* * *

– Погодите хорониться, поглядим. Если лошади в дышло запряжены, то немцы, если в дугу – то наши.

* * *

– Парила бураки в русской печи, через мясорубку пропущу и муки добавляю – хороший хлеб, замечательный. Только мука – вся.

* * *

Солдат он и есть солдат. Стреляют, убивают, хоронят, поднимаются в атаку, идут в разведку – это война.

А бредущие бог весть куда разутые, голодные бабы с котомками, с голодными детьми, беженцы, погорельцы – это ужас войны.

У нас тут у всех прочная уверенность, что уж коль нас свела война, все мы друг другу предназначены и уж ничто нас и потом не разъединит, не разведет по своим кругам.

Капитан Т., залихватский малый, недавний милиционер, спросил: