За полуночным солнцем

Профессор с двумя студентами собирается в путь на Имандру вместе с давним своим спутником — старшим П., и видно, какие они старые, верные друзья и какие они оба прекрасные географы, финский профессор и русский мужик. С ними отправляется наш медик. Они нагрузили поклажу на единственную лошадь, имеющуюся в Кандалакше, а сами пойдут за телегой пешком. До Имандры тридцать две версты.

А мы идем с младшим П. на лабиринт. Но прежде, чем ехать, у нас был большой разговор.

— А есть у вас тут вавилоны? — говорю я наугад.

— А как про то слышали? — ни да, ни нет отвечает П.

— Так уж, слышали. Знаем.

— Есть, — соглашается П. — А вот еще у нас кремневые топорики у мужичка есть.

— Какие топорики?

— Кремневые топорики. Так хорошо обтесаны: руби да и только. В земле мужик их нашел.

По описанию нашего П., мы убеждаемся, что мужичек нашел в земле орудия каменного века.

— А продаст их мужичек?

— Не продаст. Не выгодно, говорит.

— Как не выгодно?

— А так. Он ими лечит, у кого поясница болит, не сгинается, придет к мужичку — тот топорик приложит к пояснице, а потом водицу скатит с топорика, даст пить — и помогает. Ну, кто пятак, кто гривенник ему, по усердию дают. Не продаст.

Ни докторов, ни фельдшеров на сотни верст нет; лечатся кандалакшские мужики орудиями каменного века.

— Съездить бы к мужику. Он на том берегу живет.

— Нет. Мы едем на вавилон.

Карбас небольшой и тесный. Весь в смоле.

П. на руле, а Митюша, голубоглазый малый с серебряной серьгой в ухе и с непрекращающейся удивленной улыбкой на губах, сидит на веслах.

Бурлит серая всклокоченная Нива, вскакивая на огромные валуны, выглядывающие из воды. Связанные друг с другом длинные бревна, образуя деревянную цепь, преграждают устье реки, чтобы течение не уносило в море лес, сплавляемый с Имандры вниз по реке.

Ловко извивается карбас между валунами и каменными переборами, делает несколько хитрых изворотов, подбрасываемый бурным течением, и вплывает в море. Высокие берега забираются выше и выше, и кружатся, кружатся, стонут над морем белые чайки, никем не пуганные, хмурые, быстрые, хищные.

У нашего геолога охотничья страсть. Он почти сердится на чаек, неугомонных, дерзких кликуш, снимает ружье — и палит. Ахнуло с испугу это в горах, пролетел тонкий дымок, и белая чайка, запрокинувшись, точно отталкиваясь ножками от взмученной волны, закачалась на воде.

— Эх, зачем ты, барин? — попенял П.

Плывет мертвая чайка. И опять, и опять плачут вопленицы-чайки над морем.

П. обернулся, смотрит на берег, отвесный и неприступный, и показывает рукой на два огромных параллельных оползня, с вершины берега прошедших глубокими бороздами к самой воде.

— Щели-то{2}, видишь? То Леший катался на лыжах. Лыжищи огромные. Раскатился на все море. А на море остров, в карбасе старуха, треску ловила, заорала: — Как хвачу веслищем по голенищам! — Ах ты, старая карга, — крякнул Леший: старуха, как была, так и окаменела. Вон островок-то. А след от лешевых лыж остался. Вон щели-то какие.

Приехали к «вавилону».

Он в трех верстах к востоку от Кандалакши, на длинном узком и низком мысу, по-здешнему «наволок» Хохолок, выходящем в море. От берега мысок отделяется сухой каменистой отмелью, которая во время приливов покрывается водой. Мыс почти без всякой растительности.

На каменистой почве с еле-еле пробивающейся травкой расположен самый лабиринт — «вавилон». Это — неправильной формы эллипс, овал, имеющий по диаметру, в длину 14 и в ширину 10 шагов. Вход в лабиринт с востока; противоположная западная сторона обращена к морю. Из небольших валунов, из осколков разрушающегося гранита выложены невысокие (не выше ¼ аршина) круги эллиптической формы.