За полвека

Вот награда рычавшей жизни моей —

(Он вздохнул, умирая, —

заброшенный, всем чужой,

Аккуратный и тощий, — под аккомпанемент

Пенья горлиц и клацанья колоколов,

Не смыкающих челюсти колоколов),

Наконец-то душа моя в небе нашла

Благонравную жёнушку, чтобы та

В небе угольном ангелов зачала…

Но она жутких гарпий мне народила:

Вот Невинность поёт, Благочестие плачет,

И Воздержанность молится, и —

Скромность крылышками прикрывает мои…

И все семь добродетелей смертных со мной,

Зачумляют последний мой вечер земной!

337.

НА БЕЛОЙ ЛЯЖКЕ ВЕЛИКАНШИ.

Склон меловой теряется в кустарнике, заболоченном, диком,

Несколько рек встречаются, отталкивая волны прилива,

Кроншнепы перекликаются через речки печальным криком,

Несколько рек сливаются в полноводном горле залива.

По белой гигантской ляжке пологой горы меловой

Среди длинных, тёмных камней —

этих женщин мёртвых, давно бесплодных,

Я ночью бреду под луной, под только что зачавшей луной,

А женщины-камни всё ещё тоскуют о любви и о родах.

Их имена давно дождями с могильных камней смыло,

Но не ветер звучит над заливом — а этих женщин молитва:

Молитва о том, чтобы семя живое их освятило:

Ведь дано же сливаться рекам в полноводном горле залива!

Одинокие эти бабы

в ночной вечности изгибаются, словно обняв мужчин, и

В криках кроншнепов слышится их томленье о незачатых

Сыновьях,

и сочувствует им эта низкая ласковая гора, вся в морщинах,

Которая гусинокожей зимой тоже ведь любила когда-то.

Давно заледенели тропы, по которым этим бабам ходилось,

Под солнцем таким палящим, что впору изжарить быка,

Извивались они на телегах, где сено пахучее громоздилось,

Так что клочья его взлетали в низкие облака,

Подоив коров, они так весело на сено валились

В лунном свете с такими же юными как сами они,

И нижние юбки, лунной тенью взлетая, под ветром бились,

И радовались они полнокровно, и верили в лучшие дни.

А вы, робкие девушки, что едва за седлом держались,

Обхватив грубоватых мальчишек, — и вы, и все, и все,

Кто зелёные времена тому назад радостно притворялись

Цветочными изгородями в рассветной прозрачной росе —

Все вы, прижмите меня к себе на этой бескрайной

Поляне радостного мира: ведь прах ваш был плотью корней

Всего-то вечность назад! И рядом с корнями отчаянно,

Весело хрюкая, рылось в земле розовое лукавство свиней.

Как светились тела этих женщин, хоть в свинарнике, хоть на сеновале,

Как ляжки парней сверкали!

(Куча соломы, как седьмое небо высока!)

А те бабы, что в сердцевину солнечного куста залезали

С шершавым садовником, грубым, как язычище быка?

Куст ежевики вгонял колючки в их золотые гривы,

Неугасимым летом в лунной роще колыхались, как шёлк, тела,

И окуналась в туманное озеро,

напевавшее что-то камням счастливым,

Та, кто невестой полей в придорожном доме цвела,

И слушала, как желанная — и полная желаний — поляна

Обречённо течёт и течёт в наступающие холода,

Как визжат, суетясь на рассвете, меховые зверьки монашьего сана

Под сводами чертополоха, пока белая сова их не унесёт в никуда.

Но бесчинствуют своды леса, продираются рогами олени

Через чащи, за любовью, между факелами лисьих хвостов,

Все звери, все птицы в соединяющей их ночи это — звенья

Бесконечной цепи; и только тупые мордочки кротов

Молчат над холмиками…

А толстушки-девочки, масленые гусыни, -

(Медовые груди полны!) — как запрыгивали в кровати вы,

Под хлопанье крыльев гусиного султана… И вот, ныне —

Где ваша темнота ржаная? И эти, и эти мертвы!

А как по весне плясали их башмачки на поляне,

Даже скирды от зависти неуклюже пускались в пляс,

И светлячки-заколки летали, кружась в тумане,

И вот ничего не осталось, и следа не осталось от вас!

Не прильнут никакие младенцы

к этим сотам в голубых прожилках,

На земле Матушки-Гусыни камни бесплодно пусты.

Каменные жёны простачков-мужичков! Они ведь когда-то жили!

А сегодня кроншнепы требуют, чтобы я целовал эти рты

Исчезнувшие… Вот проезжает воз сена, но те, неугомонные,

Больше на нём не валяются. И маятники их часов

Больше давно не качаются, и чайники их запылённые

Больше никому не нужны. И запертые на засов,

Ржавеют в папоротниках кухни, как ножницы садовые,

Которыми подрезали некогда верхушки

изгородей и кустов,

Которые так непокорно всё время вытарчивали, птицеголовые…

И от голоса менестреля становилась краснее кровь.

Эти женщины…

Да, вы все — из домов урожайных, плодных —

Крепче держите меня, все, кто слышали, как уплывал

Зов колоколов в воскресенье, когда поминают мёртвых,

И дождик на выцветший двор с медных языков стекал,

Научите меня вечнозелёной любви, чтоб не увянуть ей

Даже после того, как осень засыплет могилу листвой,

После того, как имя любимой солнце сотрёт с серых камней

И с креста, заросшего травой. Даже после того…

Ну, а по другим дочерям Евы будут плакать только

Те старинные поклонники, которые их и поныне хотят,

В вырубленном навечно лесу, в котором звучат без толку

На когдатошних улицах, крики голодных лисят.

Этих мертвых, бессмертных женщин только небо любит,

и оно в них сочится,