За полвека до Бородина

Когда Миша отправлялся в плавание, город был тих, как бывает тиха барская усадьба, когда нет в ней хлебосольных и богатых господ. Возвратившись же из Архангельска, обнаружил он в столице весьма заметные перемены: уже по дороге из гавани встретилось им немалое число карет, запряженных четвериком и шестериком. А кто в Петербурге не знал, что каждому классу в «Табели о рангах» было положено строгое число коней? В экипаже, например, полковника не могло быть более четырех коней, а шестерик имел право запрягать лишь генерал, военный или статский — безразлично. А регистраторы, секретари и обер–офицеры не смели ездить и о двуконь, довольствуясь одной лошадью, — в том, разумеется, случае, когда она у сих господ имелась.

И ныне — осенью 1754 года — весь двор и весь генералитет, что сопровождал государыню Елизавету Петровну в Москву, возвратившись в Северную Пальмиру, носился по трем градским першпективам в тяжелых каретах с гайдуками на запятках и со скачущими впереди форейторами, дико орущими: «Пади!!» А так как государыня была охотницей до скорой езды, то и придворные в том охотно ей подражали, к немалому для обывателей страху и постоянному неудовольствию столичного генерал–полицмейстера генерал–аншефа барона Николая Андреевича Корфа.

Однажды — вскоре по возвращении — батюшка сказал Мише, что завтра все они — сиречь он сам, бабушка и дети — выезжают поутру на крестины наследника престола Павла Петровича. Незадолго перед тем по всему городу пронеслась радостная весть: невестка государыни, жена ее племянника Петра Федоровича, великая княгиня Екатерина Алексеевна благополучно разрешилась от бремени.

В городе был как бы праздник! Еще бы — наконец–то в царской семье появился наследник престола, да к тому же еще и мальчик. О событии говорили разное. Даже в людской у Голенищевых — Кутузовых шли досужие пересуды, что–де Петр Федорович вовсе и не отец наследнику, а подлинный–де отец — талант Екатерины Алексеевны — граф Сергей Салтыков. Дворовые люди говорили об этом при Мише, нимало не смущаясь, и он понял, что и здесь стали считать его взрослым, коль не таясь обсуждают дела столь недетские и деликатные.

Однако, подумав над услышанным, усумнился в правдивости слуха, ибо знал, что в столице чуть ли не все господа — а следом за ними с их голоса и все их слуги — не любили Петра Федоровича и могли то измыслить понапрасну, к досаде и в поношение ему.

Но то был тихий слушок, запечное шушуканье, которое, как известно, сродни навету и клевете, ибо, когда хотели сказать, что на кого–либо возвели напраслину, говорили: «Ошептали его, ошушукали».

А в открытую происходило в городе великое ликование: с колокольным звоном и зачтением манифеста, с раздачей государственной милостыни нищим и всепрощением тюремным сидельцам — правда, не душегубам и не ворам, а так, мелкой сошке.

На другое утро после рождения младенца во всех церквах столицы началось благодарственное молебствие.

Весь день 21 сентября сановники и двор поздравляли императрицу и Петра Федоровича с рождением наследника престола, а вечером обер–церемониймейстер граф Санти, официально уведомив о случившемся австрийского посла графа Эстергази, просил его от имени Елизаветы Петровны быть крестным отцом и матерью «обоих римско–императорских величеств», персоны коих граф представлял в Петербурге.

И сам Ломоносов — первый пиита России — обратился к новорожденному с такими стихами:

Расти, расти, крепися,
С великим прадедом сравнися,
С желаньем нашим восходи.
Велики суть дела Петровы,
Но многие еще готовы
Тебе остались напреди.

В домах знати начались великие празднества. Во дворце любимца императрицы Ивана Ивановича Шувалова бал–маскарад длился двое суток без перерыва.

Стало известно, что государыня пожаловала Петру Федоровичу и Екатерине Алексеевне в честь столь сугубой радости двести тысяч рублей — по сту тысяч каждому, — а счастливой матери, сверх того, еще и бриллиантовое колье с бриллиантовыми же серьгами, кои, по слухам, стоили и того больше.

На крестины августейшего младенца ехали всей семьей: бабушка, отец, дети. Знали, конечно, что возле купели встать не посчастливится, но увидеть церемонию надеялись.

Пока детей одевали в самые лучшие платья, пока наряжалась взволнованная помолодевшая бабушка, а батюшка надевал парадный мундир, во дворе в большую карету закладывали шестерик лошадей.

Наконец лошади были готовы и все семейство собрано. Батюшка вышел во двор последним — в белом шарфе, в треуголке с плюмажем, в высоких сверкающих ботфортах.

Быстро доехали они до Летнего дворца, в домовой церкви которого имела быть церемония крещения.

У дворца и во всех улицах, к нему идущих, стояли сотни карет, и Ларион Матвеевич, взяв бабушку и детей, стал пробираться между экипажами, кучерами, лакеями, на ходу раскланиваясь со знакомыми, не переставая дивиться великому скоплению сановного люда.