За полвека до Бородина

Услышав, что сын уже здесь, отец повернулся и внимательно оглядел Михаила с головы до ног. Ми–ша же неотрывно смотрел в глаза отцу, но видел перед собою не только глаза, но и всего его — старого, почти сорокалетнего человека, высокого, широкоплечего, с обветренным лицом, с глубокими морщинами на лбу и щеках, с умным и твердым взором. Отец был без парика и камзола — в белой полотняной рубахе и темных домашних панталонах, заправленных в серые шерстяные чулки. Из всей одежды только башмаки были казенными, форменными — из грубой кожи, на толстой подошве, с медными, ярко начищенными пряжками.

Чуть покосившись в сторону, Миша увидел на стене аккуратно висящий на плечиках мундир, а рядом — на небольшом столике — белый парик, натянутый на деревянный «болван», и шпагу, короткую, с тяжелым серебряным эфесом, тоже начищенным до зеркального блеска. За спиною батюшки, почти под самым потолком низенького мансардного покоя, висел писанный яркими красками портрет военного в зеленом Преображенском мундире с голубою андреевской лентой. Был он круглолиц, простоволос, с задорно вздернутыми усами, с большими, чуть навыкате глазами, которые будто следили за тобой — глядели в ту сторону, где ты стоял — и словно говорили: «Я все вижу, Михаила, все знаю».

Миша давно знал, что военный этот — не офицер, не генерал и даже не фельдмаршал, хотя мундир его скромен и нет в руке ни жезла, ни скипетра.

О том, кто он, говорила ярко начищенная медная табличка, прикрепленная внизу портретной рамы: «Император всея Руси Петр Великий, Отец Отечества».

Никаких иных писанных маслом картин, кроме этого изображения, в доме не было, да, наверное, Ларион Матвеевич и не потерпел бы никакого иного, столь абсолютна и ревнива была его любовь к Петру Первому.

— Садись, Михаил, — проговорил отец и коротким жестом указал на одно из двух кресел, стоявших возле письменного стола.

И оттого что отец назвал его «Михаилом», а паче того велел сесть в кресло визави с самим собою, как будто он, восьмилетний мальчик, был ровнею с ним, Миша испугался и растерянно опустился в кресло, ожидая чего–то и в самом деле необыкновенного.

Отец сел тоже и несколько мгновений внимательно глядел на него, будто сидел перед ним не родной его сын, а незнакомец или же человек, внешность коего он хотел запомнить надолго и до самых мелочных частностей, или, как недавно узнал Миша, занимаясь французским, до последних «деталей».

По мере того как отец рассматривал сидевшего перед ним сына, глаза его все более теряли властность и строгость и наполнялись, как приметил Миша, любовью и печалью.

— Мне надобно сурьезно поговорить с тобой, Миша, — тоже отчего–то с печалью в голосе произнес отец, и сказал он это и тише и ласковее, чем обычно. — Нынче осенью тебе сровняется девять лет, а сие означает, что детство твое кончилось два года назад и ты уже отрок, но все еще во многом живешь, как дитя, а ведь ты дворянин и мужчина и будущее твое — служба отечеству.

Отец никогда не говорил Мише такого, и он подумал, что очень скоро, может быть даже завтра, батюшка отдаст его в какой–нибудь корпус: в Сухопутный ли, в Морской или Артиллерийский. А может быть, призовет в дом новых наставников и воспитателей, и те заставят его еще прилежнее учить немецкий и французский, арифметику и грамматику.

— Все хорошее и полезное человек получает в детстве и укрепляется в сем в отрочестве. И надобно и отроческие годы проводить так, как подобает истинно благородному человеку, но не вертопраху и петиметру, — сказал отец. — Вместе с тем надобно подумать тебе и о будущем. Кем станешь ты через несколько лет? Что будешь делать всю свою жизнь?

Это очень важно, Миша, выбрать дело по душе. Ежели служба твоя будет тебе мила, то сие станет залогом твоего счастия и успехов, ежели же будет в тягость, то невзгоды и бедствия станут твоим уделом. Ты не сможешь хорошо служить, а стало быть, не принесешь посильной пользы отечеству.

Однако ж выбор твой должен быть добровольным и осознанным. Я хочу, чтобы ты пошел в обучение чему–либо не по моему родительскому произволу, но по собственному расположению и душевной склонности.

А для сего надобно тебе узнать, чем может заниматься дворянин, и из сего выбрать ту службу, какая придется тебе по нутру. Ты можешь пойти в службу статскую и быть потом чиновником, а можешь стать и офицером — в гвардии, в армии, во флоте.

Сухопутную службу ты кое–как представляешь, а из–за моих собственных занятий, коим ты не однажды бывал свидетелем, знаешь кое–что и о военных инженерах. А вот службы морской совсем не нюхал. А кто знает, может быть, написано тебе на роду стать моряком? В роду у нас многие были моряками, да и сейчас несколько Голенищевых — Кутузовых служат на флоте. Так не попробовать ли и тебе, что это за служба такая — в море?

«Ах, вот, значит, для чего приходил матрос!» — догадался Миша. И, вскочив, подбежал к батюшке и поцеловал ему руку — торопливо, жарко, непритворно.

— Когда ж в дорогу? — тотчас же, ничуть не помедлив, спросил он батюшку.