За полвека

бульдозеры сгребли мусор, снесли лачуги, берега оголив;

длинные лодки, будто кайманы, сползли ближе к воде,

даже мрачное дерево и его замшелые сучья

уступили свою имперскую тень тому важному месту, где

выросли белые офисы. А назад оглянуться, ну разве лучше?

Ведь это значит вернуться к вони каналов…

Ну да, больше не существует Конвей,

но зато эти строки память достала

из его лачуг, из его рыбачьх сетей.

369.

Деревня в два часа пополудни это апатия настолько сильная,

что охватывает даже цыплят и внушает желанье камням

спрятаться от солнца, и от двери до двери десяток пыльных

шагов — целая экспедиция, а пальмы и миндаль вешают головы,

и пьяные старухи рассаживаются по бортам

ломаных лодок, слишком усталые даже чтоб попрошайничать,

а у парней осоловелый взгляд, который ничего не говорит,

ни "убирайся", ни "привет"; никакого шума, даже случайного,

с моря не слышно; к этому ты привык, и даль слепит,

но иногда что-то вдруг пронизывает отмели и они выдыхают:

"кроме огромного облака, за которым следят альбатросы,

ici pas ni un rien", здесь нет ничего. А ничто, nada — это такая

улица с острыми тенями и с продавцами спокойными, как их просо.

И странно подумать, что белые башни Гранады — тоже nada,

когда глядишь на этот бело-горячий пустырь, и даже

голуби, которые взрываются стаями над Сан-Марко — тоже

nada, так же как эти мерные шаги цапли,

или круги альбатроса, патрулирующего лениво,

над крушеньем прибоя у скал, над ослеплённым заливом.

Только твоё воображение воспламеняет закатный

горизонт и окрашивает эти полчаса в цвет сожалений, когда

прибой, который старше чем твоя рука, пишет твёрдо и аккуратно:

"это ничто (nada!), и потому оно великое навсегда".

370.

Постарайся к этому не привыкать — качающиеся пушистые казуарины,

молчаливый утренний свет на лезвиях ярких трав под тобой,

грохочущее "Аве" океана, копья кораблей, белые и длинные,

грациозные чайки и цапли, перебирающий чётки прибой —

вот и всё, что тебе в твои годы остаётся и снится,

да ещё спокойное приближающееся угасание, как свет

заката на глине, да твой дар, выцветающий на этой странице:

двигалась улитка, твоя душа, вдоль единственного горизонта;

и после стольких лет —

бесконечность впереди, бесконечность и сзади,

всё, что знала, что любила она — было твоё ремесло, ну, что она

знала о смерти? — только то, что читал ты, в чужие страницы глядя,

будто меркнет фитиль керосиновой лампы, выгоревшей до дна,

будто падает ночь, но без этих звёзд, без колючих планет, без огней

большого порта, и похожа она на всепожирающее забвение;

так не привыкай к огромной луне, к ночам со шляпками гвоздей,

которые заставляют сердце спотыкаться, не привыкай к шевеленью

мыса с контуром льва, ведь всё равно уйдёшь,

восхваляя пушистое качание казуарины

и эту, так часто тебя пробиравшую, дрожь

благодарности, и вечерний свет на лезвиях трав, лёгких и длинных,

и то, как стираются с неба мачты, а затем и огни кораблей,

глядящих на свои отраженья в тёмном стекле.

371.

Я думаю о синтакисе цвета сланца, в котором

кварцевые проблески — это проблески точности слов и строк,

подмигиванье слюды — знак остроты ума.

Я не устал от выражений восторга,

но серые дни без отражений полезны, как вечером иссохший песок.

После падения сумерек я раздумываю, как избегнуть, по крайней мере,

мелодраматических, вроде смерти, пауз с восторженным словарём,

сожалений о потере, или об её отсутствии (нет любви, так нет и потери!),

но об этом надо только под сурдинку, чтоб было — как метроном

дыханья вблизи равномерного сердца.

Пауза. Опять. Пауза. Ещё. Другая…

Серая лошадь без всадника пощипывавает там, где и травы уже нет,

лошадь цвета сланца пасётся на остывшему берегу,

последние пучки выдирая,

и последний огненный разрыв — выключается свет:

солнце запирает свой дом на ночь, всё исчезает, даже сожаленье,

особенно сожаленье и раскаянье, и шум, и тоска — всё…

Только волны в темноте утешают недвижным движеньем,

этой монотонностью, всё те же старые новости не уставая таскать.

Тут — не только смертельное погромыхиванье прибоя, где мелководье чёрным

полощет горло, но что-то более далёкое, чем последняя волна,

чем острый запах водорослей, или побелевшие панцыри мертвых

крабов; что-то ещё более далёкое, чем звёзды на

чёрном небе, звёзды, "которые всегда

кажутся такими маленькими для бесконечных

этих просторов" (Паскаль), просторов, пугающих всех и всегда.

Я думаю о мире без звёзд и противоречий…

Ну, так когда?…

372.

Величественное всегда начинается словами:

"И вот я увидел" — наподобие вступительного аккорда,

а за ним клубятся, меняют форму апокалиптические облака,

и свет молчаливо ширящимся голосом мог бы сказать гордо:

"Эта взвихренная роза моря и неба расширяется на всю пустоту, пока

из неё выходят мои всадники: Голод, Чума, Смерть и Война".

А потом облака — это уже лавина черепов, катящихся потоком

по неподвижному гладкому свинцу моря. Начинаются времена,

когда штормовые птицы паникуют, и начинает бить колокол