За право летать

– Сейчас вы вернетесь на исходную. Ким, сколько мы прошли? Шесть километров? И где мы сейчас? Ясно… Так вот, Сергей, боже вас упаси уйти в сторону от вешек, особенно если покажется, что можно срезать путь. Потом не вернетесь… Мне нужны палатка, обогреватель, одеяла – мягкие, желательно пуховые, – простыни, еда, вода – хотя бы на сутки. Все это придется переть на себе, никаких помощников. Теперь внимание. Вот это, – она протянула записку в несколько строк, полная абракадабра, кроме кода связи, – должно как можно быстрее уйти в Санкт-Петербург. И только туда. Доведите до сведения господ милицейских начальников, что штабным шифровальщикам лишняя тренировка в данном случае будет очень и очень вредна. Что-нибудь повторить?.. Хорошо. Еще одно. Воткните вон там штук пять красных вешек, чтобы на обратном пути не промахнуться. Когда вы до них доберетесь, двигаться будете очень тихо. А дальше этого места, – она хлопнула по земле, – вообще ни ногой. Все ясно?

Когда обалдевший переводчик скрылся из виду, Ким разлепил губы:

– Вы вызвали специалистов по контакту?

– В некотором смысле… – Она процедила это сквозь зубы и с заметным отвращением. – Это, Кимушка, дела почти семейные. Потом как-нибудь поговорим…

– Кто там?

– Пойдем посмотрим. Только очень тихо и без резких движений.

Они дошли до заборчика, перешагнули через него и мелкими шажками, часто останавливаясь, подобрались поближе к качелям.

В густой траве, примятой так, что получилось подобие гнезда, под стареньким бумажным одеялом – как раз таким, которое не жалко оставить на дачных качелях, – угадывались очертания двух маленьких тел, свернувшихся клубочками. Дима вопросительно обернулся к начальству, изобразил пальцами большие круглые очки. Так на их немом сленге обозначались Чужие. Нет, покачала она головой. Дети? – беззвучно спросил он и качнулся вперед. Жди, показала она.

Ждать пришлось не слишком долго. Дети – или кто там они были – чувствовали себя беспокойно и непрерывно меняли положение. И в какой-то миг один из тех, кто прятался под одеялом, вдруг резко приподнялся на локте и выставил голову наружу. Круглую голову с покрытым темно-серой шерстью лицом… к черту, лицом – мордой! – на которой ярко горели изумрудные глаза.

Очень холодно. Чуть теплее, чем темнота, но все равно холодно. Болит внутри – хочется есть. И пересохло – пить. Но это Он мог терпеть. Пока ещё мог.

Были другие холод и боль. Они росли изнутри и разламывали Его на части. Две части. Одна часть медленно сворачивалась внутрь себя, уменьшалась, уменьшалась, отдалялась, остывала… И ничего не чувствовала.

Он всегда был целым. Оказалось, что на самом деле его всегда было двое.

Он разломился на Себя и Второго. Все разломилось на сейчас и раньше. Он успел схватиться за это сейчас, а Второй – нет, Второй провалился в раньше, и даже дотронуться до него было нельзя – больно, больно, больно…

Наверное, надо смотреть, искать, бегать, пробовать – но для этого надо быть целым. Он не сразу понял это. Хорошо, что не сразу. Он ещё успел найти большое, тонкое, мягкое и спрятаться под него, и укрыть Второго. Стало лучше. Теперь Второй не видел сейчас, а значит, не убегал. Но и не возвращался.

Когда ты не целый – надо лежать свернувшись и сторожить. И терпеть: холодно, больно, сухо, горько.

Хуже всего – холодно.

Когда они добрались до Кимовой куртки, обозначавшей, по немому уговору, нейтральное пространство, Ким дал волю чувствам:

– Ну и чудовище!

– Ты что! – возмутилась Вита. – Это же котенок!

Ким заткнулся. Ему отчетливо припомнился случай из детства. Был у них в доме мастифф – здоровенная жуткого вида зверюга, не слишком хорошо обученная и нервная, какой-то сбой в генах. Хозяева даже намордник старались на него не надевать, чтобы не нервировать тонкую звериную душу, а на упреки соседей отвечали, что он и без зубов кого угодно заломает. И вот к этому-то чудищу однажды, вывернувшись из маминых рук, выкатился прямо под ноги трехлетний колобок с бантиками, вцепился в черную шерсть и восторженно завопил: «Мама, мама, хочу такого же хомячка!»

Котеночек…

Ким выслушал инструкции и под напутствие: «Вешки не забудь, патриций!» – двинулся к ближайшему дому.

Было до него минуты три – на глаз. Ким добирался добрых четверть часа, изо всех сил стараясь удерживаться на прямой. Когда дошел до крыльца и оглянулся, скользнув взглядом по ярким навершиям вешек, решил, что такую траекторию мог бы соорудить разве пьяный в доску дождевой червяк. Удивляться было нечему, но бессмысленное глухое раздражение временами накатывало.