За правое дело

Штурмовые отряды немецких автоматчиков ночами врывались на городские улицы, в штабе часто слышалась пулеметная стрельба. Однажды вечером полковник Сытин, командир дивизии внутренних войск, которого Ерёменко назначил в конце августа комендантом сталинградского укрепленного района, доложил командующему, что немецкие автоматчики в двухстах пятидесяти метрах от штаба фронта.

— Сколько их? — спросил Ерёменко.

— До двухсот,— ответил Сытин.

— Подсчитайте лучше,— сказал Ерёменко,— а когда подсчитаете, опять мне доложите.

Сытин, всегда сохранявший подтянутый вид, щелкнул каблуками, сказал:

— Слушаюсь,— и вышел.

Вскоре Сытин вернулся, такой же подтянутый и спокойный, и подтвердил свое первое донесение.

— Ну что ж,— сказал Ерёменко.

И штаб остался в городе.

Все трудней становилась связь штаба с южной армией Шумилова, прикрывающей Сарепту.

Ставка поручила Ерёменко командовать одновременно Юго-Восточным и Сталинградским фронтами. Сидя в городе, поддерживать связь с северной группой армии было очень трудно. И, несмотря на это, Ерёменко продолжал оставаться со штабом в городе.

И все же пришел момент, когда дольше оставаться на правом берегу штаб фронта уже физически не мог. Тогда Ерёменко перевел штаб в Ямы.

Казалось, что, уйдя на левый берег, штаб мог разместиться на восемь—десять километров восточней. Но не в этом была логика и разум самых тяжелых дней войны.]

Из всех блиндажей в Ямах были видны дымящиеся пожарища Сталинграда, ведь штаб ушел на левый берег для того, чтобы лучше организовать защиту города, а не для того, чтобы отступать. Опасность от снарядов и мин в Ямах была не меньше, чем в городе.

Командиры и комиссары дивизий приезжали в штаб, делали свои дела, возвращались на правый берег, их спрашивали товарищи — начальники штабов, комиссары полков, командиры батальонов, спрашивали с усмешечкой, с которой всегда фронтовой народ, стоящий ближе к смерти, говорит и думает о народе, стоящем дальше от смерти:

— Ну как там штаб фронта на левом берегу, культурно устроился, отдышались после Сталинграда?

А приехавшие из штаба отвечали:

— Ну, брат ты мой, какой черт, пока я от оперативного до АХО добежал, четыре мины немец положил. А город весь как на ладони оттуда виден…

Думали ли обо всем этом люди, принимавшие решение о перемещении штаба в Ямы, а перед тем державшие его в городе до самой последней возможности? ‹…› ^{279}

17

[Адъютанты командующего фронтом, переговариваясь вполголоса, работали за столом.

В отдаленном углу обширного, обитого белыми, свежими сосновыми досками блиндажа в ожидании приема сидел хмурый генерал с тремя звездочками на вороте кителя.

Один из адъютантов, любимец командующего, высокий и румяный молодец, майор Пархоменко, с двумя орденами на гимнастерке, откинув на затылок новенькую фуражку с ярким красным околышем, просматривал пачку желтых телеграфных бланков. Второй адъютант, Дубровин, склонив светловолосую курчавую голову, сидя под яркой электрической лампой, наносил новую обстановку на карту-двухверстку; в двух местах — в центре города у Царицы и северней Тракторного завода — синева карандаша, обозначавшая передний край противника, сливалась с синевой Волги.

Дубровин приподнялся и, заглядывая через плечо товарища на телеграммы, шепотом спросил:

— Кто это ждет?

— У Шумилова группой командовал, фамилия — Чуйков, получает назначение в Сталинград, командовать шестьдесят второй,— продолжая перекладывать донесения, шепотом ответил Пархоменко.

Генерал почувствовал, что адъютанты говорят о нем: гулко откашлялся и почистил ладонью рукав кителя. Он медленно повернул свою большую голову и медленно оглядел обоих адъютантов.

Он оглядел адъютантов тем специальным взглядом, которым обычно смотрят военные, привыкшие к беспрекословному повиновению своих подчиненных, на заносчивых адъютантов высших начальников. Этот взгляд содержит в себе усмешку и некоторую философскую грусть. «Какого бы хорошего, расторопного, шелкового майора я сотворил бы из вас, испорченный молодой человек…»

В это время из-за дощатой двери послышался тонкий, сиплый голос:

— Пархоменко!

Адъютант прошел через низкую дверь в кабинет командующего, спустя минуту вернулся и, щелкнув каблуками, сказал почтительно и в то же время недостаточно почтительно:

— Товарищ генерал-лейтенант, вас.

Генерал встал, повел сильными, массивными плечами и прошел в блиндаж к командующему быстрой и мягкой походкой.

Ерёменко сидел за столом. На столе стояли никелированный чайник и недопитый стакан чая, пустая фруктовая вазочка, лежало нетронутое печенье в раскрытой пачке. На другой половине стола лежал испещренный стрелками, кружками, треугольниками, цифрами, надписями план города.

Вошедший генерал, стоя у двери по-солдатски вытянувшись, напружив шею, глухим басом отрапортовал:

— Товарищ командующий фронтом, генерал-лейтенант Чуйков…

— Ладно,— морщась и посмеиваясь, прервал его Ерёменко,— думаешь, не узнал Чуйкова?

Тогда вошедший улыбнулся, сказал обыденным голосом:

— Здравствуйте!

— Садись, пожалуйста, садись, Чуйков,— сказал Ерёменко.