За правое дело

Но еще до того, как эти места были объявлены в сводках, из Котельникова, Клетской, из Зимовников стали прибывать беженцы – знакомые, родичи, земляки, в чьих ушах уже стоял грохот надвигавшейся немецкой лавины. А Софья Осиповна и Вера ежедневно видели все новых раненых. Эти люди два-три дня назад участвовали в боях за Доном, и их рассказы наполняли сердце тревогой – война день и ночь, не ведая отдыха, приближалась к Волге.

Все семейные разговоры были связаны с войной: если начинали говорить о работе Виктора Павловича, то тотчас вспоминали его мать, Анну Семеновну, ее трагическую, одинокую судьбу; заговаривали о Людмиле – и сразу же разговор переходил на Толю, жив ли он. Горе подошло вплотную, вот-вот распахнет двери дома.

И получилось так, что единственным поводом для шуток и смеха был разговор о приезде Новикова.

Александра Владимировна сказала:

– Он все время склоняет: «Русский дух… русская душа…», – на меня пахнуло настроениями девятьсот четырнадцатого года…

– Нет, тут вы, мама, как раз, мне кажется, неправы, – сказала Мария Николаевна, – в такие понятия революция влила совершенно новое содержание.

Как-то вечером Софья Осиповна устроила за чаепитием «генеральский разбор» Новикова.

Александра Владимировна сказала:

– Напряженный он какой-то, в его присутствии я чувствую себя неловко, не то, кажется, вот-вот он обидится, не то он тебя обидит. Я все думаю: хорошо бы нашему Сереже иметь такого начальника или плохо?

– Ах, женщины, женщины, – проговорила Софья Осиповна, точно сама не была женщиной и женские слабости ее не касались, – в чем разгадка его успеха? Он герой своего времени. А женщины любят героев времени. Но шутка ли, исчез на целую неделю.

– Ты, тетенька Женя, не беспокойся, он не удрал, – сказала Вера, – обязательно вернется, ты его приворожила.

– Конечно, конечно, – под общий смех прибавила Софья Осиповна, – он чемодан здесь оставил…

Женя, слушая эти разговоры, то начинала сердиться, то смеялась.

– Знаешь, Софья Осиповна, – сказала она, – мне кажется, ты о Новикове говоришь больше всех, и уж во всяком случае больше меня. – Но и она не замечала, что слушала насмешки очень уж терпеливо, и это объяснялось не чем иным, как удовольствием, которое ей доставляли такие шутливые разговоры.

Она не обладала самонадеянностью, спокойной рассудительностью, обычно свойственной очень красивым женщинам, уверенным в своем всегдашнем успехе. Она мало следила за своей внешностью, причесывалась не так, как следовало ей причесываться, могла надеть туфли на стоптанных каблуках, старое мешковатое пальто. Сестры считали, что это Крымов плохо повлиял на Женю. «Конь и трепетная лань», – смеялась когда-то Людмила. «Причем конь – это я», – сказала Женя. Когда в нее влюблялись, а это случалось часто, она огорчалась и говорила: «Вот я еще одного хорошего товарища потеряла».

Она испытывала перед своими «ухажерами» какое-то странное чувство вины, и сейчас она словно была виновата перед Новиковым. Сильный, суровый человек, весь поглощенный трудным, ответственным делом, – и вдруг в глазах его появляется выражение растерянности.

Последние дни ей вспоминалась совместная жизнь с Крымовым. Она все жалела его, но не понимала, что жалость эта не вызывает в ней желания вернуться к нему, а, наоборот, именно теперь она до конца ощутила непоправимость разрыва.

Когда Крымов приезжал к старшей сестре на дачу и гулял по дорожкам, Людмила для предосторожности шла с ним рядом, зная по опыту, что он обязательно вытопчет «копытами» флоксы и другие драгоценности подмосковной дачи.

Во время чаепития Крымов обычно впадал в разговорный пыл, и Людмила под общий смех стелила перед ним на вышитую скатерть салфеточку и убирала свои любимые чехонинские чашки.

Он находил папиросы слишком слабыми и курил крепкий табак, сворачивая огромные самокрутки. Когда он размахивал руками, искры сыпались из этих папирос, прожигали скатерть.

Крымов не любил музыку, был совершенно равнодушен к красивым и изящным предметам, но природу он чувствовал глубоко и хорошо рассказывал о ней. Крым, Кавказское побережье он не любил и как-то в Мисхоре во время отпуска почти весь месяц пролежал в комнате на диване, опустив от солнца занавески, и, посыпая паркет серым пеплом, читал с утра до вечера. Но когда ветер поднял большую волну, Крымов пошел к морю и, вернувшись поздно ночью, сказал Евгении Николаевне:

– Хорошо, похоже на революцию.

В еде у него были странные вкусы. Однажды, когда у них должен был обедать товарищ, приехавший из Вены, Крымов сказал Евгении Николаевне:

– Надо бы к обеду что-нибудь повкуснее.

– Что, например, ты посоветуй! – сказала Женя.

– Ну, я не знаю, но хорошо бы гороховый суп, а на второе печенку с луком…

Крымов был сильным человеком, однажды она слушала его доклад в Октябрьскую годовщину на большом московском заводе, и, когда его спокойный голос повышался и кулак, поднятый точно молот, опускался вниз, по огромному залу проходил ветерок волнения, а Женя чувствовала, что у нее холодеют кончики пальцев.