За правое дело

Еременко не любил громких и красивых слов. Он считал: люди шли на войну, захватив с собой весь свой житейский груз. И потому нравился красноармейцам Еременко. Перед замершим строем, в грозную минуту, когда молодые капитаны и майоры ожидали раскатистых и выспренних слов генерала, он вдруг, морща нос и усмехаясь, заводил с солдатами разговор о табаке, сапогах и оставшихся дома верных и неверных женах.

Еременко уставился на Чуйкова и сказал:

– Понятно в общем, что от тебя нужно? Я храбрость твою знаю. Ты панике не поддашься. Это я тоже знаю.

Чуйков слушал выпрямившись, нахмурившись, пристально глядя перед собой, кровь прилила к его сильной шее, щекам, немного потемневшему лбу. Он ощутил, почувствовал вдруг забившимся сердцем, что речь идет о вещах бесконечно более важных, чем оборона рубежа.

Тряхнув головой, Чуйков проговорил:

– Могу заверить Военный Совет фронта и в его лице весь советский народ: сумею умереть с честью!

Еременко, сняв очки и снова морща лоб, сказал тонко и сердито:

– Умереть, умереть. На войне умереть очень просто. Сам знаешь. Не умирать тебя пригласили, а воевать пригласили.

Чуйков упрямо тряхнул курчавой головой, сказал:

– Буду держать Сталинград, а понадобится умереть – умру с честью.

Когда пришла минута прощания, они слегка смешались.

Еременко, поднявшись, сказал протяжно:

– Чуйков, смотри…

И показалось, он сейчас обнимет Чуйкова, благословит на трудный, страшный подвиг. Но Еременко, наоборот, в эту минуту с раздражением подумал: «Другой стал бы просить под такое дело и людей, и танки, и артиллерию, выжал бы из меня черт-те что, а этот и не попросил ничего».

Еременко сказал:

– Хочу предупредить тебя: не принимай решений сплеча. Сперва человек отрубит, потом человек жалеет. Верно ведь?

Чуйков усмехнулся, отчего лицо его стало еще суровей, и ответил:

– Постараюсь, но ведь натура.

Когда Чуйков проходил через подземную приемную, оба адъютанта, глянув на темное лицо его, точно по команде вскочив, стали смирно.

Он прошел мимо них не обернувшись и поднялся из блиндажа по крутым деревянным ступеням, задевая широкими плечами земляные стены.

Несколько времени он, жмурясь от яркого дневного света, оглядывался вокруг – перед ним лежали дубовые рощи, поля Ахтубинской поймы, серые деревянные дома.

А вдали, за блестевшей на солнце Волгой, белел Сталинград – разрушенный город казался радостным, живым, мраморным, белым, величаво стройным и грациозным.

Но он знал, что город мертв и разрушен.

Чуйков смотрел на город исподлобья, приложив ладонь к бровям. Почему такими живыми казались эти развалины? Было ли то видение прошлого, мираж, а быть может, видение будущего? Что ждало его среди этих развалин? Какая судьба?

Обернувшись лицом к востоку, он раскатисто крикнул своему адъютанту:

– Федька, машину сюда!

Этот голос услышали в блиндаже.

Адъютант Дубровин серьезно и протяжно проговорил:

– Да, такому Федору ох и сильно достается! А еще некоторые говорят: «Адъютанты настоящей войны не видят!»

18

Подполковник Даренский приехал в штаб Юго-Восточного фронта в деревню Ямы.

Почти все его бывшие сослуживцы по Юго-Западному фронту находились не здесь, а в деревне Ольховка на правом берегу Волги; там создавался новый фронт – Сталинградский.

Повсюду люди были новые, и лишь к вечеру Даренский встретил подполковника – сослуживца по оперативному отделу Юго-Западного фронта; тот ему рассказал, что обоими фронтами пока командует Еременко, но уже известно, что Еременко станет командовать одним Юго-Восточным; этот фронт объединяет армии Шумилова и Чуйкова, непосредственно прикрывающие город, и армии, расположенные в степном и межозерном районе от Сталинграда до Астрахани. На фронт, расположенный севернее города, едет новый командующий, будто бы Рокоссовский, тот, что зимой 1941 года командовал под Москвой армией.

О положении на фронте он не стал рассказывать, а только махнул рукой и сказал:

– Плохо, совсем плохо…

Знакомому Даренского не нравилось на новом фронте, и он жалел, что ему не удалось перейти в штаб, стоявший северо-западнее города.

– Там хотя бы в Камышин можно съездить, а при удаче и в Саратов, а тут, в Заволжье, верблюды да колючки. И люди здесь мне не нравятся, какие-то они… да вы сами увидите, там я всех знал и меня знали…

Даренский спросил, там ли Новиков, и подполковник ответил:

– Как будто нет, в Москву отозвали, – и, подмигнув, добавил: – Быков зато там…

Он спросил Даренского, есть ли у него квартира, и обещал его устроить в избе, где разместились офицеры связи. В избах жили кто пониже званием и должностью, а в землянках – те, кто поважней. В избе офицеров связи Даренский провел первую ночь, в ней и остался жить, ожидая назначения.

Офицеры связи (старший из них был в звании майора, остальные лейтенанты и младшие лейтенанты) вели однообразную жизнь. Они вообще-то были ребята хорошие и относились к Даренскому с почтительностью и фронтовым гостеприимством: уступили ему лучшую постель, в первый вечер принесли кипятку.