За правое дело

— Брось ты летопись писать,— сказал Филяшкин.— Всё равно не доставишь в полк. Отрезаны.

— Это верно,— согласился Шведков, но не закрыл тетрадку и продолжал писать.

— До чего глупо погиб Игумнов: приподнялся связного позвать — его и срезало,— сказал Шведков.

— Знаешь что,— сказал Филяшкин,— ты имей в виду, комиссар, умно никого не убивает, всех по-глупому.

Ему не хотелось говорить об убитых товарищах, он знал суровое и спасительное чувство душевной замороженности в бою. Потом уж, если останешься жив, начнёшь вспоминать товарищей, и придёт боль… В тихий вечер подкатит под сердце, и слёзы польются из глаз, и скажешь: «Какой был начальник штаба, простой, хороший, как сегодня помню — только немцы начали атаку, он достал письма и порвал, точно чувствовал, а потом гребешок вынул, причесал волосы, посмотрел на меня».

А в бою сердце деревенеет, и не нужно его размораживать, не время, да и не может оно вместить всю кровь и смерть боя.

Шведков, просматривая написанное, вздохнул и сказал:

— Народ наш золото, не зря политработу проводили. Бойцы — спокойные, мужественные, один боец Меньшиков мне сказал: «Не сомневайтесь, товарищ комиссар, у нас всё отделение коммунисты, мы своё дело исполним, для меня смерть лучше, чем фашистский плен», а второй: «Не такие, как мы, помирали».— Шведков снова заглянул в тетрадку и прочёл: «Красноармеец Рябоштан заявил: „Я сейчас выкопал окоп, и никакой огонь меня не заставит уйти отсюда. Тяжело сдавать родную землю, если бы скорее наступать“… Боец Назаров вытащил двух тяжелораненых из огня, а затем убил десять фашистов, одного ефрейтора и одного офицера, а на мои слова: „Ты герой“,— ответил: „Что это за героизм? Вот Берлин взять — это героизм“. Он заявил: „С политруком Чернышёвым в бою не пропадёшь. Он в разгар боя подполз ко мне, засмеялся и развеселил меня“. Боец Назаров погиб смертью храбрых»…

— А командир полка слово сдержал,— сказал Филяшкин,— чем только мог помогал — и огнём, и в атаку переходил. Да потом на него самого немец навалился — пришлось отбиваться, я уж на слух понял.

— Ничего, может быть, завтра пробьётся к нам,— сказал Шведков.

Вблизи послышались один за другим два взрыва.

Шведков поднял голову.

— Начинают?

— Нет, это он до утра будет методическим, чтобы спать не давать,— снисходительно к понятому намерению врага проговорил Филяшкин.— Ох, но и бой жестокий был, в шестом часу я лично из пулемёта штук тридцать уложил, густо шли!

— Давай твой личный подвиг запишем,— сказал Шведков и послюнил карандаш.

— Брось ты,— сказал ему Филяшкин,— для чего это нужно?

— А чего ж? — ответил Шведков и стал писать.

— Чернышёв убит,— сказал Филяшкин,— принял команду после Конаныкина, минут через тридцать и его убило.

— Хороший парень, коммунист настоящий. И боец и агитатор. И бойцы его любили,— сказал Шведков и вдруг вспомнил: — Да, товарищ комбат, я ведь утром подарок принёс для наших девушек-героинь.

Он подумал, что не будь этого чёртового подарка, его бы так срочно не послал обратно комиссар полка и, быть может, он бы сейчас в блиндаже политотдела пил бы чай и писал отчётное политдонесение. Но мысль эта не вызвала сейчас в нём ни сожаления, ни досады. Он вопросительно посмотрел на Филяшкина и сказал:

— Кого наградим подарком? Пожалуй, Гнатюк? Она сегодня геройски поработала.

— Что ж, можно,— лениво растягивая слова, ответил Филяшкин.

Шведков окликнул автоматчика и велел ему позвать санитарного инструктора.

— Если только живая,— прибавил он.

— Ясно. Зачем она, если не живая,— угрюмо сказал автоматчик.

— Живая, живая, я проверил,— усмехнулся Филяшкин и, стряхнув с рукава пыль, утёр лицо. Он всё время потягивал носом: в воздухе круто пахло свербящим горьким дымом, жирной сажей, сухим известковым прахом — тревожный, хмельной дух переднего края.

— Выпьем, что ли? — неожиданно спросил непьющий Шведков.

— Нет, неохота,— ответил Филяшкин.

Всё переменилось за эти часы: деликатные стали грубыми, а грубые помягчели, бездумные задумались, а погружённые в заботы с весёлым отчаянием сплёвывали, говорили громко, смело, как пьяные.

— Чудак, что это ты всё пишешь, пишешь,— проговорил Филяшкин,— будто тебе (он подумал и назвал срок, казавшийся ему огромным в этой яме) ещё полгода жить? Давай лучше поговорим. Ты, как, осуждаешь меня за санинструктора?

— Осуждаю. Не знаю, может быть, и неправильно,— сказал Шведков,— пусть меня парткомиссия поправит, материал разберут. Я считаю, что командиру не нужно это.

— Ну, правильно, я и говорю, правильно. Чего ждать, пока разберут. Я тебе сейчас прямо скажу: виноват я в этом деле.

Охваченный дружелюбием, Шведков сказал:

— Э, давай примем сто граммов наркомовских по уставу, пока обстановка позволяет.

— Нет, неохота туманить себя,— ответил Филяшкин и рассмеялся. Его смешило, что комиссар, всегда осуждавший его за склонность к выпивке, сам сейчас просил его хлебнуть.

Над краем ямы показалось лицо санитарного инструктора.

— Разрешите залезть, товарищ комбат? — спросила девушка.

— Давай, давай скорей, а то убьют,— ответил Филяшкин. Он отодвинулся в угол: — Вручай, комиссар, я посмотрю.