За правое дело

— Кое-что можем,— сказал Семёнов и пошел на улицу.

— Это правильно,— ответил старик, глядя ему вслед.

Выпитый спирт побуждал его высказываться о тайном, возникало желание пронзительно жестокого разговора вчистую. Старик не объяснял отступление случайными и проходящими невзгодами войны, он считал поражение свершившимся.

— Подумаешь, партийные,— говорил он жене.— Я им могу все, как думаю, выложить. Вот зайдут в дом — и скажу.

Он сам дивился, откуда у него в памяти чеканно и ясно возникали старые, давно забытые слова, и он умилялся, произнося их.

— Виноградники Удельного ведомства… тут земли генерал-адъютанта Салтыковского, а завод игристых вин принадлежал члену Государственной думы…

Выходило по его словам: в старое время жили спокойно, удобно, не знали нужды.

А от нынешней жизни, от всех этих тракторов да комбайнов, от Магнитогорсков и Днепростроев, от председателей да бригадиров, от учения на агрономов, докторов, учителей, инженеров добра нет. Работают как полоумные, сколько знаменитых богатых хозяев пропало, сколько угнали в тридцатом году…

Слушая мужа, старуха даже раскраснелась, так душевно говорил он против колхозов. Она хотела помочь ему, напомнила:

— Ты им еще скажи, как Любка, военная, в огород ходила, горох оборвала, сливы в саду пожрала, разве ей слово скажешь? Начальник уснет, она с адъютантом в дурака режется… Еще скажи, как председатель уезжал, лучших лошадей забрал, четыре пуда колхозного меда смылил… В магазин ситцу, соли, керосину пришлют, разве мы его видели, а председателева баба пройдет в новом платье, прошумит только…

Старик и старуха особенно сердито говорили о тяжелой колхозной работе, и молодая сказала:

— Вы-то что плачете? Те, кто работал, те не плачут. А вы разве работали? Вы вино варили и продавали. От вас сын родной ушел — не стал у вас жить.— И, с шумом отодвинув табурет, она подошла к окну и стала всматриваться в сумерки.

66

— Что же наш Саркисьян не едет? — спросил Крымов у подошедшего Семёнова.— Давно ему время.

Семёнов, нагнувшись к уху Крымова, сказал:

— Боец недавно шел тут, говорит, впереди никого нет, товарищ комиссар, пусто, нам бы откатиться километров на двадцать.

— Нет, надо ждать Саркисьяна,— ответил Крымов,— только у этих самогонщиков мы ночевать не будем. Вы пойдите посмотрите, вон там сарай — на сене постелите.

Семёнов хотел было что-то сказать, но, поглядев на угрюмое лицо Крымова, молча пошел к калитке.

Стало темно. Пустынная, тихая улица была спокойна. Небо осветилось заревом дальнего пожара, и вся станица со своими садами, домами, амбарами, колодцами стояла в злом, колеблющемся свете.

Несмело завыли собаки, со стороны восточной окраины послышался детский плач, сердитый женский голос.

В небе зажужжало, заныло, ночные «хейнкели» торопились покружить над горящей землей.

Крымов почувствовал, что кто-то бесшумно подошел, глядит на него. То была молодая. Должно быть, он, сам того не сознавая, не думая о ней, ждал ее, и он не удивился, увидев ее рядом с собой. Она села на ступеньку крыльца, обхватив колени руками.

Глаза ее, освещенные далеким заревом, блестели, и вся она в мерцающем то мягком, то зловещем свете казалась прекрасной. Она, должно быть, чувствовала, чуяла не умом и даже не сердцем, а кожей, руками, шеей, что он смотрит на две гладкие, скользкие косы, сбежавшие вдоль шеи и свернувшиеся на коленях, на ее голые выше локтя руки, на ее освещенные огнем ноги. Она молчала, зная, что нет слов для выражения того, что возникает и завязывается между ними.

Этот высокий человек с нахмуренным лбом и спокойными темными глазами никак не походил на армейских ребят-шоферов.

В ней не было робости, застенчивой покорности. Она теперь боролась за жизнь грубо, как мужчина. Случалось, старики и мальчишки выполняли бабью работу — вскапывали огород, пасли скотину, стерегли младенцев, а ей приходилось делать главное, мужское дело.

Она и пахала, и в район ездила сдавать хлеб, и к военной власти ходила уговариваться о работе мельницы и помоле зерна. Она умела обвести вокруг пальца, а если кто-либо хотел ее обмануть, то и она могла перехитрить, обмануть обманщика. И обман этот был не бабий, а мужской, одновременно дерзкий и тонкий, конторский обман.

А рассердившись, она ругалась не по-бабьи, пронзительной скороговоркой, а медленно, с выражением.

И в эти дни войны и отступлений, в пыли и грохоте, при зареве ночных пожаров, под гудение «хейнкелей» и «юнкерсов», странно ей было вспоминать свою молодую, застенчивую и тихую пору.

Седеющий человек молча смотрел на нее, от него пахло вином, но глаза его были трудными, не блудили…

И ему рядом с ней стало легче на душе. Вот так бы сидел, рядом с красивой и молодой, долго-долго, и сегодня и завтра… Утром бы пошел в сад, потом на луг, вечером при коптилке сидел бы за столом и глядел, как ее сильные, загорелые руки стелют постель, а красивые глаза глядят на него доверчиво, мило…

Женщина молча встала, пошла по светлому песку. В ней соединялись сила и миловидность.

Он смотрел ей вслед и знал, что она вернется. И она действительно вернулась, сказала: