За правое дело

— Я от командиров и солдат требую всего невозможного, сверхчеловеческого! А дать что могу им? Роту охраны штаба в подкрепление, штабную батарею, легкий танк, что ли? А какие люди дерутся, какие люди! — Он снова ударил кулаком, да так, что привычная к бомбежке посуда подскочила, и налился темной краской.— Если не подоспеют подкрепления, вооружу штаб гранатами и поведу! Черт с ним! Чем в мышеловке этой сидеть или в воде барахтаться. Хоть вспомнят тогда! Не оставил, скажут, без подкрепления вверенные войска.

Он исподлобья, нахмурив брови, поглядел, положив руки на стол. Молчание длилось долго, потом по его лицу от углов глаз ^{20} пошла лукавая улыбка.

Улыбка, медленно, с трудом преодолевая угрюмую складку губ, осветила все его лицо, и оно, потеряв свое грозное выражение, посветлело, засмеялось.

Он погладил дивизионного комиссара по плечу:

— Вы тут похудеете, ты то есть (они накануне, торжественно расцеловавшись, перешли на «ты» и еще сбивались, не привыкли). Похудеешь, похудеешь!

— Я знаю,— сказал Гуров и улыбнулся командующему,— похудею не только от немцев.

— Вот-вот, и от меня, от моего тихого характера. Да это ничего, похудеешь, для сердца полезно.— Он зычно позвал в телефон: — Второго! — И тотчас проговорил: — С утренней бомбежкой вас, что ж вы опаздываете? Или отдыхаете? Давайте, давайте, а то чай стынет.

Дивизионный комиссар прижал ладонью ложечку, звеневшую на блюдце, и увещевающе сказал ей:

— Да перестанешь ты дрожать,— и, подняв руку, снова остановил начавшую вновь качаться лампочку.

В это время вошел начальник штаба Крылов. Все в нем дышало неторопливым, необычайным в этой обстановке покоем. Большая голова с приглаженными, смоченными водой волосами, и чистый, без морщин, лоб, и большое лицо с крупным носом, и усталые большие карие глаза, и полные свежевыбритые щеки с несколько ноздреватой кожей, пахнущие одеколоном, и белые руки с овальными ногтями, и белая полоска над воротничком френча, и мягкие движения, и внимательная улыбка, с которой он взглянул на накрытый стол,— все принадлежало человеку непоколебимо, принципиально спокойному.

Негромкий голос его был почему-то слышен среди гула и грохота, и ему не приходилось кричать, как другим. То ли он умел произносить слова именно в те мгновения, когда несколько смолкал гул бомбежки, то ли научился выбирать какой-то особый тембр голоса, не заглушаемый громом войны, то ли спокойствие его было настолько сильно, что оно не смешивалось с раскатами штурма и всплывало, как масло на поверхности гремящих вод.

Вся война прошла для него в грохоте осады, и он привык к нему — молотобоец, привыкший к грому молота.

Осенью 1941 года он был начальником штаба армии, оборонявшей Одессу, затем — начальником штаба армии, оборонявшей двести пятьдесят дней Севастополь, сейчас он стал начальником штаба армии, оборонявшей Сталинград.

Член Военного совета, улыбаясь,— видимо, ему доставляло большое удовольствие смотреть на спокойное лицо начальника штаба,— спросил:

— Что в южной части?

— Артиллерия выручает из-за Волги, намолотила и наворотила немцев. Толково ее там расставили. Весь день «эрэсы» и тяжелые работали по южной окраине. Мои сотрудники подсчитали, что немцы за вчерашний день произвели тысячу сто самолето-вылетов.

Чуйков недовольно пожал плечами:

— Мне-то что, от такого подсчета ни холодно ни жарко.

Начальник штаба юмористически сказал:

— Что дурни робят, воду меряют. Наши КВ отбили танковую атаку. Потери за вчерашний день меньше позавчерашних, но, я думаю, оттого, что машин меньше осталось. Картина ясная. Но оттого что она ясная, нам не легче. Выжигают с воздуха Ворошиловский район. Беспрерывно атакуют с воздуха и с земли с прежних направлений: Гумрак, Городище, Бекетовка. По солдатским книжкам убитых видно, что со вчерашнего дня появились две новые дивизии. А на юге держим! Ночью замечено сосредоточение в районе Тракторного — танки, пехота. Видимо, противник считает задачу по городу практически выполненной и перегруппировывает силы. Много самолето-вылетов на заводы, очевидно, подготовку начали.

— А мне-то, мне-то,— проговорил командарм,— когда противник перегруппировывается для решающей атаки, мне-то где взять людей для перегруппировки, надавать ему по зубам?! Спросят-то с меня! Я сам с себя спрошу! Вот потеряли вокзал, элеватор, дом Госбанка, Дом специалиста…

На некоторое время они замолчали — взрывы, стремительно нарастая, подкатывали к блиндажу. Тарелка, стоящая на краю стола, упала и, казалось, беззвучно, как на немом киноэкране, разбилась.

Начальник штаба отложил вилку, полуоткрыл рот, сощурился, вибрация земли и воздуха стала нестерпимой, раскаленная игла входила в мозг. Лица сидевших стали неподвижны. Вдруг блиндаж весь затрясся, заскрипел, все заходило, словно в гармошке, лихо растянутой и снова сжатой грубым рывком чьих-то пьяных рук.

Все трое за столом распрямились, подняли головы: вот она и смерть!

И вдруг наступила оглушительная, дурящая тишина.

Дивизионный комиссар вынул платок и помахал им около лица. Начальник штаба приложил большие белые ладони к ушам.