За правое дело (Книга 1)

Война с французами не имела живых воспоминателей, она осталась в книгах, война с немцами жила не в книгах, а в живой памяти, в горьком опыте народа.

Весь народ сразу понял, что война с немцами будет великой войной, что принесет она большую кровь и большие слезы.

Когда летом 1911 года гитлеровцы напали на Россию, Вавилов сказал: жене:

- Гитлер хочет забрать советскую землю, он весь земляной шар для себя пахать хочет.

Вавилов называл землю не земным, а земляным шаром, потому что вся земля была для него огромным полем, которое народу надлежит вспахать и засеять в дружном, общем труде.

На советскую народную землю, на крестьян и рабочих пошёл войной Гитлер.

Дивизия, пока шло учение и пополнение, стояла за городом, и всё время приходилось копать землянки, прокладывать дороги, рубить лес, тесать брёвна.

Во время работы забывалась война, и Вавилов расспрашивал людей о довоенной мирной жизни "Ну как земля у вас, как родит пшеница? Как насчёт засухи? А просо вы сеете? Картошки хватает?" Много пришлось видеть ему народа, бежавшего от немцев, стариков, девушек, перегонявших скот на восток, трактористов, вывозивших имущество колхозов с Украины и Белоруссии. Попадались люди, бывшие под немцем и сумевшие уйти к своим через линию фронта, их он особенно выпытывал о том, как живут на оккупированной территории.

Он сразу понял нехитрый фашистский бандитский приём в деревне из машин ввозили немцы только молотилки, из товаров - камешки для зажигалок: на камешки Гитлер хотел обменять всю русскую землю, Вавилов понял, к чему приводил фашистский порядок - пятихатки, десятихатки, объединённые нагайкой гебитскомиссара. Дело было не в желании немцев вспахать весь "земляной" шар, дело было простое - обмолотить чужую пшеницу.

Вначале все подмечавший ротный народ посмеивался над Вавиловым.

- Гляди, - говорили красноармейцы, - наш колхозный активист опять мужика задержал, опрос снимает.

- Эй, Вавилов, - кричали ему, - тут бабы орловские, может, проведёшь среди них беседу?

Но вскоре увидели, что смеяться нечему Вавилов расспрашивал людей о самом главном и важном, от чего зависела жизнь.

В роте стали дружно оглядываться на Вавилова после двух случаев. Однажды, когда пришёл приказ передвинуться поближе к фронту, Усуров потребовал с погоревшей старухи литр самогона за то, что подготовит ей для жилья блиндаж и обошьёт его досками. "А не дашь, - сказал: он, - сам его срою и доски попалю". Старуха самогона не имела и отдала Усурову после того, как он выполнил условленную работу, полушерстяную шаль.

К случаю этому отнеслись неодобрительно, и когда Усуров смеялся, показывая шаль, все хмурились и молчали. Тогда Вавилов подошёл к Усурову и сказал: негромко, голосом, который сразу заставляет примолкнуть и оглянуться каждого, кто слышит такой голос:

- Отдай, сволочь, женщине её вещь.

Все, кто слышал этот разговор, увидя, что Вавилов схватил одной рукой шаль, а другую, сжав в огромный кулак, поднёс к лицу Усурова, ожидали неминуемой драки Скандальный нрав и сила Усурова были известны.

Но Усуров внезапно выпустил из рук шаль и сказал:

- Чего, ну тебя к чёрту, снеси ей, на, подумаешь! Вавилов бросил шаль на землю и сказал:

- Сам снесёшь, я, что ли, брал.

Старуха, ругавшая про себя Усурова идолом проклятым, "прицем", жалевшая, что хороших сразу немецкая пуля достигает, а таким паразитам от войны никакого урона, даже растерялась, когда Усуров вернул ей шаль.

А расстроенный и смущённый Усуров произнёс перед товарищами, понимавшими его смущение, речь:

- Знаешь, как шофера в Средней Азии жили? Будь уверен - не терялись! Нужна мне её шаль - тоже защитник нашёлся! Я ведь не так взял, а за работу. Тоже цаца - платок старый! Три костюма имел, суконце такое, коверкот, будь здоров, в выходной наденешь галстук, плащ, полуботинки жёлтые - никто не скажет, что шофёром на трёхтонке; идёшь в кино, в ресторан, сразу шашлык, полкило водки, пиво. Жил, что надо. Нужен мне этот платок!

Второй случай, запомнившийся в роте, произошёл при бомбежке эшелона на большой узловой станции. Эшелон стоял на запасных путях, ждал отправки. Налетели самолёты перед вечером и бомбили сильно и жестоко, полутонными, даже тонными бомбами, видимо, хотели разбить элеватор. Бомбёжка началась внезапно, люди повалились на землю, кто где стоял, многие даже не успели выскочить из вагонов. Десятки людей были убиты и покалечены, занялись пожары, потом стали рваться снаряды в стоявшем поодаль эшелоне с боеприпасами. В дыму, в грохоте, среди воплей паровозных гудков смерть казалась неминуемой. Даже лихой Рысьев стал бледен, стушевался. Едва отливала на несколько секунд волна бомбёжки люди перебегали, переползали с места на место, искали ямок и углублений в недоброй, лоснящейся маслом чёрной земле. И всем запомнился в эти страшные минуты Вавилов. Он сидел на земле у вагона и кричал:

- Чего мечетесь, поспокойнее надо, лежи, где лежишь! А утрамбованная чёрная земля дрожала, трещала и рвалась, как гнилой ситец.

После бомбёжки Рысьев с восхищением сказал Вавилову:

- Ну и крепок ты, отец!