За правое дело (Книга 1)

С высокой крыши был виден не только завод, но и рабочий посёлок, окрестности.

В ночном мраке зарево над заводом было красно-розовым, а тысячи фонарей мерцали и, казалось, ветер то задувал электрический свет, то, наоборот, заставлял его разгораться.

Этот изменчивый свет касался воды в пруду, соснового леса, облаков, и вся природа была словно охвачена тем напряжением и тревогой, которые внесли люди в спокойное царство ночной воды, неба, деревьев.

Не только свет, но и пронзительные гудки паровозов, свист пара, грохот металла вторгались в ночную тишину природы.

И это острое ощущение связывалось с другим, противоположным, испытанным Штрумом в вечер приезда в Москву, когда, казалось ему, тихие сумерки, рождённые над равнинами, засыпающими лесами и сельскими водами, опускались над затемнёнными улицами и площадями мирового города.

Кореньков, блестя белыми зубами, сказал Штруму:

- Вы подождите здесь, а я помогу монтёру закрепить конец, контакт плохой.

Штрум держал на весу провод, а Кореньков размахивал рукой, издали объяснял ему:

- На меня, на меня!

И так как Штрум, не расслышав, стал тянуть провод к себе, Кореньков сердито закричал ему:

- Куда тянешь, куда ж ты тянешь? Ведь говорят: на меня, на меня давай!

Закончив работу, он вновь подполз к Штруму и, улыбнувшись, сказал:

- Шум сильный, вам не слышно было, что я кричал. Давайте, пошли вниз спускаться.

Штрум спросил Коренькова о возможности провести опытную плавку. Кореньков сказал, что сделать это нелегко, и стал спрашивать, для каких целей нужен новый сорт стали. Штрум коротко рассказал ему о своей работе, назвал технические условия, которым должна удовлетворять сталь, идущая для конструирования задуманного им аппарата.

Штрум прошёл в заводскую лабораторию, оттуда в цеховую контору. То был сравнительно тихий час перед сдачей смены.

Молодой сталевар, работу которого Штрум несколько раз наблюдал в цехе, сидел у стола, записывая что-то в толстую конторскую книгу, поглядывая на запачканный листок бумаги.

Когда Штрум вошёл в контору, он отодвинул на край стола свои брезентовые рукавицы и продолжал писать.

Штрум уселся на деревянный диванчик.

Сталевар, кончив писать, начал свёртывать папиросу.

Штрум спросил:

- Как сегодня работали?

- Ничего, нормально, - ответил сталевар. В это время вошёл Кореньков.

- А, Громов, здорово, - сказал он сталевару, - покурить зашёл?

Он заглянул в книгу на запись, сделанную Громовым, и проговорил:

- Ох ты, Громов.

- Да, можно покурить, - сказал Громов, - танка два или три лишних на фронт пойдут.

- Вряд ли они лишние, - Кореньков рассмеялся. Завязался разговор. Громов стал рассказывать Штруму, как он впервые приехал на Урал.

- Я ведь не здешний, в Донбассе родился. Приехал сюда за год до войны. Мне показалось всё не так! Жалел, что приехал. Ужас прямо! Писал письма в Макеевку, в Енакиево - всё просил, чтобы меня обратно в Донбасс вызвали. И знаете, товарищ профессор, когда я Урал этот полюбил? Когда по-настоящему горя хлебнул тут. Приехал до воины ведь, условия сносные были, комнату мне предоставили, снабжение в общем не плохое. Словом, условия были. А я ни в какую - смотреть ни на что не могу. Тянет меня обратно в Донбасс - и только! А вот пережил ее всем своим семейством осень и зиму в сорок первом году, наголодался, нахолодался и привык как-то к этим местам. Кореньков поглядел на Штрума и сказал:

- И я за зиму сорок первого года много пережил. Брата на фронте убили, мать с отцом на оккупированной территории остались. Жена заболела. А тут такая беда - кругом эвакуированных полно. Холод. С питанием плохо. А стройка день и ночь идёт, новые цехи ставят, оборудование с Украины привезли, на улице лежит. И люди в землянках. А меня мысли всё одолевают как мои старики в Орле, что с ними? То думаю, живы, увидимся, то вдруг как ножом по сердцу - куда? Их на свете нет, разве такие старики переживут такое, отцу в этом году семьдесят, а мать на два года моложе. Ещё я уезжал, время мирное, а она уж сердцем болела. И ноги у нее от сердца опухать стали. Вот какое дело. Горюешь, печалишься, а всё время на ходу, присесть некогда.

- Да, уж наш парторг и сам не отдыхает, но уж никому не даст схалтурить, сказал Громов.

Штрум слушал молча. В глазах его было выражение тоски и боли, выражение такое явное, такое видимое, что Кореньков вдруг сказал:

- Да что вам рассказывать, и вам, верно, пришлось пережить за этот год.

- Пришлось, товарищ Кореньков, - ответил Штрум, - да и приходится.

- Вот только у меня пока обошлось, - сказал Громов, - все родные мои тут, все живы, все здоровы. Кореньков проговорил:

- Вы мне обязательно, товарищ Штрум, свой адрес оставьте. Я вам писать буду насчёт этой опытной плавки. Дайте мне самые подробные технические условия. Мы проведём, директор и Крымов возражать не будут, думаю, наоборот. А я уж на себя это дело возьму. Так вы и запишите, как на технических совещаниях записывают: "Ответственный Кореньков".

- Вот какой вы, - сказал растроганный Штрум. - Я вам рассказал, думал, вы тут же забыли. Дел-то у вас миллион примерно.