За пределами Ойкумены

Ученый выжидательно смотрел на меня. С торжеством я поднялся и, шагая взад и вперед, рассказал ему историю своего пациента. Когда я кончил, выражение недоверчивого изумления окончательно исчезло с лица эллиниста. Маленькие глазки стали совсем добрыми и, пожалуй, слишком влажными. Я еще прощался, а ученый уже рылся в книжных шкафах, извлекая книгу за книгой. Спокойный, что обещанный перевод листа будет сделан так быстро, как это только будет возможно, я направился было к двери, но остановился на полпути, вспомнив рассказ художника о внутреннем убранстве белого здания.

— А зачем могли быть около плиты на столе кинжал и синяя хрустальная чаша?

— Если мы уж начали строить предположения, то почему не подумали о том, что рецепт жидкости “зитос” сообщался только избранным мастерам, с клятвой и угрозой смерти за раскрытие тайны? Тогда кинжал и чаша для яда — обычные атрибуты тысячелетиями практиковавшегося обряда посвящения. В памяти веков от него остались лишь главные вехи…

Ощущение покоя и счастья одержавшего победу разума не оставляло меня и в привычной тишине моего кабинета. Но нетерпение заставило меня сразу же позвонить Леонтьеву. Волнуясь, он коротко сказал:

— Сейчас еду!

Мне очень живо запомнилось в тот вечер изможденное лицо Леонтьева с резкими тенями от настольной лампы и его напряженные до исступления глаза, с пробегающими в них искрами торжества.

— Так я открыл, нет, вспомнил, утраченный секрет древних мастеров? — воскликнул художник, все еще не веря случившемуся. — Но как я мог это сделать?

Я объяснил ему, что точных данных наука еще не имеет, но, по-видимому, в предыдущих поколениях его предков были мастера, знавшие этот секрет. Долгая работа и жизненно важное значение этого рецепта обусловили то, что в памяти одного из его предков образовались какие-то очень прочные связи, закрепившиеся для передачи в механизме наследственности. Эти связи, хранясь под спудом его личной памяти, возникли и у него, Леонтьева. Таким образом, здесь чудесно только одно — замечательное совпадение наличия звена древней памяти и значения эллинского секрета именно для него, тоже ставшего скульптором, как и его предки. Огромное желание создать статую Ирины, воля и напряжение всех сил помогли ему вызвать из области подсознательного картины древней зрительной памяти. Сам того не понимая, он все же чувствовал, что знает, и знает именно то, что так для него необходимо.

Конец моего объяснения художник слушал уже рассеянно кивая головой и как бы намекая, что он все понял. Едва я кончил, как последовал быстрый вопрос:

— Значит, когда ученый сделает перевод, у меня будет рецепт этого средства, профессор? Вы вполне уверены в этом?

Мне трудно передать радость и волнение художника после моего утвердительного ответа.

— Подумайте только, теперь я и с одной рукой выполню свою мечту, свою цель… — И его длинные пальцы зашевелились, как бы уже обрабатывая волшебный материал — мягкую слоновую кость. — Теперь, завтра… — голос его задрожал, — и это дали мне вы, профессор, ваша наука…

Художник вскочил, схватил меня за руку, весь потянулся ко мне, как ребенок к отцу, но устыдился своего порыва, отвернулся и сел к столу, опустив голову на здоровую руку. Плечи его слегка вздрагивали. Я вышел в другую комнату, сам взволнованный до глубины души, и тихо сел там, покуривая…

Дни шли, весна сменилась летом, незаметно подошла осень. Я устал от большой нагрузки (возраст давал себя знать!), немного прихворнул и отсиживался дома. Неожиданно ко мне явились двое молодых людей. Я узнал Леонтьева и угадал его Ирину. Рука художника по-прежнему висела на перевязи, но это был уже совсем другой человек, и я редко встречал на человеческом лице столько ясности и доброты. Про Ирину я скажу только, что она стоила любви художника и всех наших трудов в поисках эллинского секрета.

Ирина крепко поцеловала меня, без слов глядя мне в глаза, и, право же, я был больше тронут этой безмолвной благодарностью, чем тысячей дифирамбов.

Леонтьев, волнуясь, сказал, что статуя уже готова, он посвящает ее науке и мне, как дань спасенного — спасителю, чувства — разуму. Ну, статую я видел. Описывать ее не берусь. Как анатом, я увидел в ней то самое высшее совершенство целесообразности, что все вы назовете красотой. Любовь автора придала этому совершенному телу радостное движение, почти полет, как песня об Айсигене, так легко ступившей по земле.

ТЕНЬ МИНУВШЕГО Рассказ

— Наконец-то! Вечно вы опаздываете! — весело воскликнул профессор, когда в его кабинет вошел Сергей Павлович Никитин, молодой, но уже широко известный своими открытиями палеонтолог. — А у меня сегодня были гости. Прямо с сельскохозяйственной выставки. Два знатных чабана из восточных степей. Вот и подарок из уважения к ученым. Смотрите: дыня, большущая, желтая… и как пахнет! Давайте ее вместе того… за здоровье знатных пастухов.

— Вы меня за этим и звали, Василий Петрович?

— Уж очень вы нетерпеливы, молодой человек! Повернитесь-ка налево, вот к этому столику…

Никитин быстро подошел к маленькому столику в углу кабинета.