За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии

Положение 1868 г. отдавало брачные и семейные дела под юрисдикцию суда биев, который должен был судить «по народным обычаям», и тем самым поддерживало патриархальное обычное право за счет шариата. В том, что касалось брачных тяжб, закон устанавливал уникальный механизм апелляции, связывавший практику обычного права с административной властью. Подобно прежним узаконениям других форм обычного права (и как в случае мусульманских тяжб о наследстве под юрисдикцией ОМДС), статья 163 разрешала «стороне, недовольной решением народного суда», обращаться с жалобой к уездному начальнику, который затем брал на себя полномочия вынести решение по делу. Тяжущиеся стороны, которые отказывались принять это решение, могли также подать жалобу губернатору. Апелляции, порождаемые брачными и другими спорами, связывали казахские обычаи с царским законодательством. Этнографы и администраторы восхваляли казахов, которые обращались к имперскому закону, и прославляли влияние общегосударственных законов на обычное право. Но количество апелляций все равно не удовлетворяло этих чиновников[344].

В последние десятилетия века, судя по источникам из разных мест, сторонники исламского права усилили свои позиции в борьбе между шариатом и адатом. Ученый Вильгельм Радлов нашел доказательства этих религиозных изменений в казахских песнях. Он назвал собранные им дидактические песни «книжными песнями», потому что казахские певцы воспроизводили их на основе текстов, тогда как другие пелись по памяти. Согласно Радлову, эти песни сочиняли муллы, и через них вводили в казахский язык персидские и арабские слова и грамматические конструкции. Эти песни, действуя как «посланники ислама», распространяли религию «подобно медленно действующему яду». Радлов заявлял, что благодаря им немногочисленные грамотные казахи стали «отчужденными от духа народа [Volksgeist]». Эти песни призывали принять откровение Пророка и подчеркивали ритуальную чистоту, подаяние милостыни, важность молитвы, чтение Корана и избегание греха в этом мире, где люди только «гости»[345].

В конце 1880‐х гг. администратор и этнограф Н. И. Гродеков отметил это «стремление к шариату» во многих местах. Казахи – такие, как старейшина Умурбек из Аулиеатинского уезда – говорили ему: «Мы рабы шариата, за адат не стоим». Другие усвоили элементы царского права, адата и шариата. В судебных протоколах, исследованных Гродековым, перечисляются решения, вынесенные «по адату», «по полному адату», «по шариату» и особенно веский приговор просто «по закону». Он также сообщил о распространении мечетей, клятв на могилах мусульманских святых и повсеместно «по шариату и по закону». В то же время он отмечал некоторую вариативность и селективность в усвоении казахами исламского права. Один знатный человек из окрестностей Ташкента, по-видимому, нажил себе врагов, когда потребовал, чтобы его жена носила покрывало и занимала отдельное помещение в их доме. Противники также критиковали его запрет пения на свадьбе дочери. Они обвиняли его в заимствовании этой практики у мусульман (называемых «сартами») из соседнего города. Кроме того, власти получали от казахских общин все больше просьб о разрешении ввести у них исламское право[346].

Царские власти обвиняли мусульманских миссионеров. В Поволжье и на Урале церковь и государственные власти уже заклеймили мусульманских служителей религии как потенциально подрывной элемент. В их представлении периодически происходившие выходы из православия были следствием работы «магометанского духовенства». Священники и полиция в один голос обвиняли и странствующих, и указных мулл, когда обращенные в христианство общины массово и скоординированно отрекались от крещения (совершенного над ними или над их предками в XVIII в.) и провозглашали приверженность исламу[347].

Хотя Санкт-Петербург долгое время посылал татарских мулл в степь в качестве миссионеров, разведчиков, купцов и дипломатов, теперь местные власти считали, что эти люди лезут не в свои дела. Вслед за Валихановым и другие русскоязычные информанты приводили научные данные в поддержку заявлений пограничных чиновников о хищничестве татарских мулл. Этнограф Шахимардан Мирясович (Иван Иванович) Ибрагимов изображал странствующих мулл из Казани и соседних ханств эксплуататорами доверчивых казахов. Ибрагимов предположил, что неуказные «самозванцы» приобрели у них более сильное влияние, чем немногочисленные официальные клирики, разрешенные администрацией, потому что постоянно уделяли внимание ритуальным и другим нуждам народа. Он добавлял, что казахи особо уважают святых людей, которых считают потомками Пророка, наряду с султанами как представителями наследственной элиты[348].