За Русь святую!

— Итак, Александр Федорович, — Львов продолжал разговаривать с Керенским далеко за полночь, когда «братья» и «сестры» уже разошлись, — сегодня, похоже, произошел знаменательный разговор, не правда ли?

— Все так, Георгий Евгеньевич! Но надо еще очень много сделать, прежде чем то, о чем мы говорили этой ночью, претворится в жизнь. Могу заверить, что примерно то же самое обсуждается и в других ложах. Мы все готовимся сделать последний, решительный шаг на пути к преобразованию нашей страны. Россия заслуживает демократию, правление народа, а не только одного маленького, недоразвитого класса, будь то аристократия или пролетариат. Пусть марксисты утверждают что угодно, но как может жалкая горстка рабочих управлять всем трудовым населением? А еще есть же и интеллигенция, и дворянство, и буржуазия! Решительная глупость — стараться привнести идеи марксистов в Россию, на совершенно не подходящую для этого почву.

— Ах, Александр Федорович, увольте меня от проповедования идей этих циммервальдцев-пораженцев! Земгор и так полнится шепотками о возможности сепаратного мира…

— Никакого сепаратного мира, ни при каких условиях! — Керенский, похоже, снова входил в демагогический угар. — Мы закончим войну, унесшую столько жизней нашего народа, и закончим победой! Но, к сожалению, при сегодняшнем режиме добиться этого невозможно. Да, невероятно опасно устраивать революцию во время войны, она может и навредить. Но мы, объединенные великой целью, не допустим вреда России, я обещаю это, Георгий Евгеньевич.

— Хорошо. Тогда позвольте откланяться. Завтра мне предстоит невероятно трудный день…

Тяжелые труды предстояли не только масонам и Львову. Александр Васильевич Колчак писал своей любимой Анне, какое предложение ему пришло от Кирилла Владимировича, строки полнились любовью и ожиданием грядущей бури, которая окажется кровавой, словно Золотой рог во время осады Порт-Артура.

Карл Густав Маннергейм старался выбить отпуск, чтобы поскорее приехать в дорогой и любимый Петроград. Письмо Великого князя внесло смятение в его душу, и барон хотел выяснить, так ли чудовищна обстановка в столице.

Антон Иванович Деникин хмурился, глядя на огарок свечи. Его терзали тяжкие думы насчет будущего России. Да, нынешний режим, быть может, из самых худших, что когда-либо видела Россия. Но что, если после его падения случится все то, о чем писал Великий князь Кирилл? Ведь Деникин давал присягу на верность царю и Отечеству. А клятва офицера стоила едва ли не меньше его жизни.

И еще многие и многие люди метались в своих постелях, силясь уснуть, надеясь утром проснуться и узнать, что все хорошо, что война закончена, что призрак крови и разрухи, призрак революции отступил от России. Но, к сожалению, это были лишь надежды…

Четвертые сутки пылают станицы,
По Дону гуляет большая война.
Не падайте духом, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.

За павших друзей, за поруганный кров наш,

За все комиссарам отплатим сполна.
Поручик Голицын, к атаке готовьтесь,
Корнет Оболенский, седлайте коня.

А воздух Отчизны, прозрачный и синий,

Да горькая пыль деревенских дорог.
Они за Россию, и мы — за Россию.
Поручик Голицын, так с кем же наш бог?

Напрасно невесты нас ждут в Петербурге!

И ночи в Собранье, увы, не для нас.
Теперь за спиною окопы и вьюги,
Оставлены нами и Крым, и Кавказ.

Над нами кружат черно-красные птицы.

Три года прошли как безрадостный сон.
Оставьте надежды, поручик Голицын:
В стволе остается последний патрон.

Подрублены корни, разграблены гнезда,

И наших любимых давно уже нет.
Поручик, на Родину мы не вернемся:
Встает над Россией кровавый рассвет.[9]

ГЛАВА 5

Жутко мело с самого утра. Февральское солнце, которое должно сверкать в предвкушении скорой весны невероятно ярким светом, совершенно невозможно было разглядеть за хлопьями снега, бешено летающими по городу. Сизов-Романов с каждым завыванием ветра, словно желавшего превзойти во всем волчий вой, кутался в соболиную шубу.