За секунду до взрыва

Силик отхлебнул из чашки, и я заметила, что у него рука дрожит. Мне вдруг мучительно жалко стало и директора, и мальчишек, которых, если бы не он, могли отдать на расправу военной полиции, и Томаса-Альбиноса из нашего класса, и шестиклассника Яна, у которого снайпер застрелил брата. Кем бы ни был этот проклятый снайпер! И себя, несмотря на яркий пригласительный билет и толстенький сборник, в котором напечатано мое стихотворение. Какой смысл во всем этом, если нельзя похвастаться книжкой и стихами отцу, если на праздник по билету «на две персоны» нельзя прихватить с собой Дина. Чтобы не расплакаться от накатившей на меня жалости, надо было не молчать. И я заговорила:

– Но ведь вы же не виноваты, господин директор, что так все получилось! Вы, наоборот, всегда хотите как лучше.

Силик коротко вздохнул, потер переносицу и тоже заговорил. Я как-то сразу поняла, что не мне он отвечал, не со мной разговаривал.

– Я не виноват, это точно. И все всегда старался делать по уму. И по совести. А мало, что ли, таких же людей: и здесь, и там. И что, получилось по уму и по совести? По уму и по совести обложить Город со всех сторон и обстреливать из тяжелой артиллерии. По уму и по совести выгнать из Города людей, говорящих на языке, который тебе не нравится. А кто сам не захотел убраться, бросив все, того… Ох, ладно, Марта. Что-то я не праздничные вещи говорю, не поздравительные. Ты уж прости, устал и расстроен, сама понимаешь.

– Что вы, какой тут праздник, – меня растрогала неожиданная откровенность директора, и я опять чуть было не пустила слезу.

– И все же скажи Александру, чтобы поосторожнее. Листовки эти… Добром не кончится.

– Ну что вы, господин Силик! Дед к листовкам никакого отношения не имеет. Он вообще этим не интересуется.

– Дед? – удивился Силик. – Какой еще дед?

Я смутилась, поставила пустую чашку на стол, а не на блюдце, торопливо подхватила снова. Чашка еще не остыла, и на лакированной поверхности стола стремительно сжималось влажное пятно.

– Это мы Александра Извида так называем, из нашего класса.

– А… этого мальчика, новенького. Он, кажется, беженец из Синереченска? Я вообще-то не о нем. Но и он тоже, всем надо быть осторожными. Как он вообще, Извид, привык уже, вписался в коллектив?

Я уверила директора, что Дед вполне даже вписался, лучше многих стареньких, кто с нами с первого класса. Недаром же – Дед. Пообещала, что все мы будем очень осторожными (хотя как это сделаешь, если то стрельба, то полиция, то листовки, – и ничего от тебя не зависит). Сунула в рюкзачок книгу с аккуратно вложенным в нее пригласительным, и только выйдя в абсолютно пустой и уже остывающий коридор, сообразила, что Александр, о котором говорил Силик, – это мой брат. Интересно, а он-то тут при чем? Но думать об этом было некогда. На улице меня ждал Дед. А там, как известно, ледниковый период.

– Ну наконец-то! – Дед с виду совсем не казался замерзшим, а ведь торчал у крыльца минут двадцать, не меньше. Все же, несмотря на всю внешнюю непохожесть, что-то общее у Деда и моего брата Александра явно есть, и не только имя. Хотя бы морозоустойчивость. Дед был без перчаток, руки в карманы не прятал. Я свои рукавицы натянула сразу, а на его голые руки даже смотреть без озноба не могла, но уверена была, что они теплые. Такие уж они, с горячей кровью, два Александра – большой и поменьше. Тут я вспомнила странное предупреждение директора об осторожности и рассказала Деду обо всем, что услышала (точнее – подслушала) в приемной.

– Значит, спас ребят от полицаев. Хороший он человек, ваш директор.

– Почему ваш? Наш, я же ему сказала, что ты вполне вписался в коллектив. А что хороший, так это ясно! Такого еще поискать!

– Хороший, только слабый, – по-взрослому и как-то нехорошо, неправильно хмыкнул Дед.

Я возмутилась, так возмутилась, что едва не задохнулась редким морозным воздухом. Я кашляла, а Дед заботливо хлопал меня по спине. Прокашлявшись, наконец, просипела:

– Почему слабый, ты зачем так говоришь?

– Не заводись ты. Я ведь никого обидеть не хотел. Может, сам он и не слабый, даже наверное нет. Положение у него слабое. За кого он, с кем он? Для всех он чужой. Элементарная логика подсказывает, что если что-нибудь случится, никто ему не поможет.

– Что случится, почему не поможет? Он-то всем помогает! – кричала я.

– Не ори на морозе, простудишься. Ну ляпнул я глупость, чего разоряться-то на всю улицу? – примирительно сказал Дед.

Но я не унималась:

– Силик – он за правду, за справедливость! А ты сам-то, ты сам за кого?

Дед остановился, бросил школьную сумку на землю. Глаза его вдруг вспыхнули незнакомой желтой яростью, но тут же погасли. Заговорил он уже спокойно:

– Понимаешь, я жить хочу. Я видел, как людей раздетыми выбрасывали из домов, как жгли эти дома с теми, кто выбежать не успел. Как облавы на них устраивали, охотились, словно за зайцами в лесу. А мне не хочется, чтобы со мной – вот так. Не буду я жертвой, беспомощной и невинной! Как эти, которые с листовками попались. Или как Силик.