За секунду до взрыва

Что случилось с Алексом и Наташей я не знаю. После июльской бойни на празднике поэзии русских выселили из Города – для их же собственной безопасности. Потом начались обстрелы и блокада. А в Город потянулись беженцы из Синереченска. Там всегда жило больше русских, чем коренных. Когда русских стали высылать из столицы, они изгнали коренных из Синереченска. В США это назвали «этнической чисткой», Евросоюз обещал приложить все возможности, чтобы «не допустить балканизации конфликта». Зато в нашем классе появился беженец из Синереченска Александр. И вот он мне стал настоящим другом.

Конечно, Помойка никакой роли в этих событиях не играл. Но первого сентября он велел повесить на стенах вдоль парадной лестницы портреты всех учеников, выпускников и служащих школы, погибших во время событий, которые называли то войной, то блокадой, то просто этим словом – «события». Портретов с каждым месяцем становилось все больше: гибли при артобстрелах, от снайперского огня, призывники на позициях. Помойка говорил, что сделано это для поддержания патриотического чувства, чтобы все помнили ради чего и кого мы сражаемся.

Ему-то, Помойке, хорошо! Его сынок, когда-то закончивший нашу гимназию, сейчас в Париже, вроде как учится. А такая же толстая, как он, жена уехала из Города еще летом. А мне каждый раз приходится смотреть на смеющиеся зеленые глаза Дина, его щербатую беззаботную улыбку. Если бы все было как раньше, он учился бы сейчас во втором классе.

Его фотография появилась на стене одна из первых. Но так как портретов становилось все больше и больше, лицо Динки затерялось среди других, детских и взрослых, серьезных и улыбающихся. И от этого, как ни странно, немного легче.

Мой одноклассник и друг Александр был уже на месте, сидел на широком мраморном подоконнике, подобрав ноги. Живет Александр в Старом городе, добираться через десять кварталов пешком или в простреливаемых трамваях ему не приходится. Однако опаздывает он часто. Но на сей раз он с нетерпением поджидал меня.

– Принесла? – вместо «здравствуй» спросил он.

Я молча достала два бутерброда с ветчиной и покупной клюквенный морс. Александр набросился на бутерброды, будто три дня не ел. Хотя, может, и не ел. Бабка моя не зря трудными временами меня попрекает. С едой у большинства плохо, потому что цены в блокадном городе – до небес. А уж откуда деньги у беженки с сыном-школьником, снимающей угол в подвале древней развалюхи в Старом городе? Вот я Александра и подкармливала.

Вообще-то, его никто не называл по имени. С давних времен, еще до того, как он появился в нашем городе, прилипло к нему прозвище Дед. Может, из-за абсолютно белой прядки в темно-русых растрепанных волосах, а скорее из-за чуть ворчливой, нарочито-рассудительной манеры разговаривать. Прозвище это я услышала от тети Марины, его мамы, а одноклассники – от меня. И оно так подходило Деду, что многие уже и не помнили, что он – Александр.

У Деда длинное лошадиное лицо с редкими веснушками, большие кривоватые зубы, он курнос и желтоглаз. Ему и волосы бы подошли рыжие или медные, но тут уж ничего не поделаешь. Не перекрашивать же! Ему, как и мне, в мае будет тринадцать, но если с другими мальчишками, даже старше меня, я чувствую себя взрослой, то с Дедом – ничего подобного! Недаром же – Дед.

В кармане задребезжал мобильник. Вообще-то связь в городе плохо работает: то из-за обстрелов пропадает, то из-за поисков наводчиков и шпионов, но сейчас работала. Оказалось, мама. Услышала по телевизору об обстреле трамвая, решила узнать, как мы добрались до школы.

– Нормально все, – успокоила я. – Не знаю, почему у Александра телефон выключен… Да не в том мы были, а в следующем… Потом трамваи встали, так что от казино пешком добирались.

Не знаю, поверила ли мама, но Дед точно не поверил.

– То-то, я смотрю, ты дерганая такая. Что случилось-то?

Но в этот момент позвали в класс. Школьный звонок почему-то не работал. Дед спрыгнул с подоконника, и мы поплелись. В общем, переживать особенно нечего. Алгебра – вторым уроком. Да Деду и из-за алгебры переживать не стоит. Наоборот, на него одна надежда.

– Молодой человек! Вернитесь и заберите, что забыли, – голос густой и вовсе не старческий. Хотя сомнений в том, что он принадлежал Черному Иосифу, не было никаких. Сторож (или консьерж, или надсмотрщик) и без того далеко не дряхлый, с началом блокады как-то еще больше взбодрился и помолодел.

– Господин Извид, это ведь ваше? – Иосиф протягивал Деду брошенную им на подоконник пластиковую бутылку из-под морса. Для гимназистов загадка, как сторож помнит по именам и фамилиям всех учеников школы, включая мелочь пузатую. Вот и Дедову фамилию – Извид – он запомнил, хотя тот учится в нашей гимназии только четвертый месяц.

Дед, ссутулившись, подошел к Иосифу, ухватил бутылку. Сторож почему-то не отпускал ее, пристально уставившись на Деда мышиными, непрозрачными и не отражающими (наверно, от старости) свет глазами.

– Да, молодой человек, правила надо соблюдать, в противном случае можно поплатиться.