За скипетр и корону

– Гаштейнское свидание представило случай к некоторому обмену мыслями, но мне не удалось прийти к решительному объяснению, и в ноябре тысяча восемьсот шестьдесят пятого я поехал в Биарриц, но и там не получилось вывести Молчаливого из его абсолютной сдержанности. Я знал, что тогда шли очень серьезные переговоры с Австрией, чтобы добиться разрешения итальянского вопроса, может быть, в этом лежала причина холодной замкнутости относительно меня, может быть, также… Вы знаете графа Гольца?

– Я его знаю, – сказал Мантейфель с тонкой усмешкой.

– Вы, стало быть, знаете также, что тогда в определенных кругах был пущен слух, что граф Гольц меня заменит. Я не понимал ясно, что тогда происходило в Париже, но что-то происходило, или, вернее сказать, – происходило не то, что мне хотелось, и не так, как мне было нужно. Я стал сам действовать. На обратном пути из Биаррица я говорил с принцем Наполеоном.

– Серьезно? – спросил Мантейфель.

– Как нельзя более серьезно, – отвечал Бисмарк, и легкая улыбка заиграла на его губах. – И увидел, что Италия является слабым пунктом императорской политики. Добрый принц Наполеон обнаружил необыкновенную горячность. Я приказал действовать во Флоренции, и в скором времени установились твердые негоциации, результат которых я могу вам сегодня представить.

Жест Мантейфеля выдал его крайнюю заинтересованность…

Бисмарк взял небольшую пачку бумаг, лежавшую у него под рукой на письменном столе, и продолжал:

– Вот трактат с Италией, который заключен генералом Говоне и который гарантирует нам нападение на Австрию всеми итальянскими сухопутными и морскими силами.

– А Франция? – спросил Мантейфель.

– Император допускает, – отвечал Бисмарк, – приобретение Шлезвига и Гольштейна без северного шлезвигского округа; признает необходимость соединить обе половины прусской монархии, для чего нужно будет приобрести часть Ганновера и Кур-Гессена, и не намерен противиться тому, чтобы под прусским начальством состояли десять союзных армейских корпусов.

– А чего он требует взамен? – спросил Мантейфель.

– Венеции для Италии.

– А для себя, для Франции?

– Для себя, – отвечал Бисмарк, – ничего.

– Ничего? – спросил Мантейфель. – Не имеете ли вы оснований предполагать, что здесь остались недосказанные мысли? Сколько мне помнится, перед итальянской войной он также ничего не требовал, а потом взял Савойю и Ниццу.

– Что касается до его мыслей, – сказал Бисмарк, – то я имею основание предполагать, что ему в высшей степени желательно приобретение Люксембурга и что, может быть, в дальнейшей перспективе в его комбинациях фигурирует присоединение Бельгии к Франции. Вы знаете, что в Брюсселе отчасти веет орлеанистский ветер.

– А что может думать Наполеон о вашем отношении к этим его мыслям? – продолжал спрашивать Мантейфель.

– Что хочет, – отвечал Бисмарк довольно небрежно. – Так как он ничего не требовал, я не имел основания что-либо ему обещать, а доказывать нелепость и невыполнимость его желаний не входило в мою задачу.

– Понимаю, – кивнул Мантейфель.

– Ганновер нужно будет за уступки вознаградить в Лауэнбурге и Гольштейне.

– Этого требовал император Наполеон? – спросил несколько удивленно Мантейфель.

– Отнюдь нет, – отвечал Бисмарк. – По традициям своего семейства он не любит Вельфов, а вы видите, что базис всего переустройства – прусское преобладание в Северной Германии. Стало быть, ему все равно, что там происходит, но наш всемилостивейший государь придает большое значение тому, чтобы Ганновер в предстоящей борьбе стоял на нашей стороне и старинные семейные связи, существующие между двумя домами, сохранились в будущем.

– А вы сами, – допрашивал Мантейфель, – что думаете о ганноверском вопросе?