За Советскую правду

Деревни пошли совсем не такие, как в степи. Глину и плетень сменили толстые сосновые брусья и жерди. Соломенных крыш не стало. Пошел гонт, стружка, двойной тес. Дров не жалеют. В избах, несмотря на одинарные рамы, жарко.

С освещением зато стало хуже. Скипидара в лампах нет и в помине, сальников тоже нет. Везде чадит и полыхает лучина.

Крестьянские разговоры переходят в речи охотников и лесопромышленников.

— Почем лисицы? Каков наст на Кривом? Сколько зверя забили остяцкие? Спрашивают ли лодку в Каинске? Много ли плахи на базаре?

Общее во всем этом — нет сбыта, жить нечем.

— Не угложешь его — урман-от.

О власти здесь вовсе не говорят. На проезжего смотрят косо, но узнав, что это учитель, немного смягчаются и без большой задержки дают лошадь.

Документов не спрашивают и записи не ведут.

На третий день своего бултыханья по урманским снегам Кирибаев добрался до Биазы. Это волостной центр.

Секретарь волостной управы, или, как все его зовут, писарь, встречает приветливо. Поглаживая свои жесткие унтер-офицерские усы, он успокаивающе говорит:

— Теперь уже вам пустяк осталось. Не больше десяти верст. Только в сторону это от тракта будет.

Оказывается, что тропа, по которой до сих пор ехали, была трактовая.

Пока нарядчик ходил за лошадью, Кирибаев расспрашивает писаря о Бергуле. Тот охотно отвечает:

— Одни кержаки живут, девяносто девять дворов. Никого постороннего не пускают.

— Со школой, — это верно, — там трудно будет. Мастерицы учат. Такую бучу подымут, знай, держись!

— Главное, баба. Своих-то мужиков погаными почитают, коли съездят куда подальше. Из одной чашки есть не пустят, пока к попу не сходят после дороги.

— Чудной народ. Поп у них есть, свой. Чистая язва. Он всем и верховодит… Через бабу, конечно.

— Какого толку? Этого, пожалуй, не сумею сказать. Слыхал, будто Федосьина вера зовется. Шут их знает.

К волости подъехал парень на длинных санях с необыкновенно широкими неокованными полозьями, как у нарт.

— Загани, сколь раз вылетишь? — шутит парень.

— Неужели еще хуже дорога будет?

— Обрез сплошь. Белоштаны-те третью неделю сидят. В Каинск не едут. Бурана ждут.

— Какие белоштаны?

— К которым едешь. Они вишь в стороне живут. В снегу маются хуже нашего. Ну, и надевают сверху пимов штаны холщовые. Чтобы не засыпалось, значит. Мужики и бабы — все эдак в дорогу снаряжаются.

Тропа, по которой свернули сразу от волости, стала за селом совсем невозможной. Справа и слева глубокие крутые выбоины — обрезы. То и дело надо было отворачивать сани. Верхнюю шубу Кирибаеву пришлось снять и вместе с багажом привязать к саням.

— Вот и поезди по такой дороге с возом, — сочувствует парень бергульцам. Одна надежда — буран обрезы заметет. А его все нету. Чистая маята.

«Ну, и угол», — перебирает Кирибаев в голове обрывки слышанного о Бергуле.

«Здорово расщедрились господа земцы. Целых десять фунтов городской культуры посылают. Открывай школу, просвещай! Вот тебе в первую очередь закон и священные картины про райское житие, на придачу двадцать четыре паршивеньких букваря „по Вахтерову“, столько же карандашей, стопа бумаги, чернильный порошок и коробка перьев. Просветители тоже!»

ФЕДОСЬИНА ВЕРА

В потемках добрались до Бергуля. Парень-возница, увидев у одной избы группу подростков, закричал:

— А ну, проводите кто до старосты!

— Он же у логу. Троху подайся управо, тута и живет.

— Вот то-то «троху»… Запутаешься в вашей стоянке. Проводи, ребята!

— Ты с кем едешь?

— Учителя вам везу…

— Учителя?

Ребята оживились.

— Омелько, бежи до саней. Проводи до старосты.

— Може, до дядька Костьки? У них «мирские» пристают, — замечает другой.

— Каки Костьки! Веди к старосте, — настойчиво требует парень. Расписку мне с него надо.

Омелько, высокий черноглазый подросток, лет четырнадцати — пятнадцати, садится в сани и говорит:

— Езжай на ту загороду.

Началось путешествие по Бергулю. Стало понятным, почему ямщик просил провожатого. Никакого подобия улиц в Бергуле нет. Девяносто девять домов широко разбросаны, — кому где показалось лучше. В потемках похожи на отдельные заимки.

У старосты просторный, недостроенный еще в одной половине дом с плотным забором. Злой волкодав во дворе.

Староста, квадратный человек с раскосыми глазами и широкой бородой, узнав, что приехал учитель, услужливо предложил проводить на квартиру — к Костьке.

Ямщик почему-то уперся.

— Ни к каким Костькам не поеду. Здесь лошадь поставлю. Наездился. Будет!

— Та восподину вучителю неудобно же у мене будеть. Комнатки нет, а воны, може, курять.

Кирибаев успокоил, что курить не будет.

— Мать у меня — стар человек, не любить, — оправдывался хозяин, укорачивая цепь волкодаву, который свирепо бросался на нежданных посетителей.

Старуха в черном платочке, из-под которого чуть виднелся белый ободочек, уперлась во входивших глазами злее волкодава.

Сын-староста виновато суетился и объяснял, ни к кому не обращаясь:

— Вучителя вот послали.

— Кого вучить-то? — спросила старуха. — И так на ученье мають. Табак жгуть, рыло скоблють. Мало, видно? Остатнее порушить хочуть?

Неожиданно за учителя вступился плешивый старик, чеботаривший около теплухи.