За сроком давности

— Да, каюсь, грешен. — Монах на мгновение задумался. — Ну что я могу про него рассказать? Мужик и мужик. Работяга, короче говоря. Сидел, кажется, когда-то. А так ничего.

— Жена была у него?

— Нет, жены не было. — Монах помолчал немного. — Точно не было. Он все со своими железяками в столярке возился. Даже, бывало, и ночевать на кладбище оставался.

— Ночевать на кладбище. — Ирину аж передернуло. — Уж лучше домой пешком через весь город.

— А вы вот с жуликами всю жизнь общаетесь, подозреваете каждого. — Симон строго посмотрел на нее. — По мне так лучше на кладбище ночевать.

— Дружил он с кем-нибудь?

— Да не так чтобы очень. — Симон пожал плечами. — Вернее, со всеми дружил одинаково. Знаете, бывают такие люди — для всех приятели. Со всеми выпьет, всем поможет, всех деньгами выручит. Но не больше.

— Скажите, а вам с ним на пару работать приходилось? Ну там, надгробия устанавливать, ограды ставить?

— Конечно, приходилось. Я с ним почти все время и работал. Он даже просил меня, чтобы я к нему в помощники шел, но мне это было неинтересно.

— А деньги как, пополам? — поинтересовалась Калашникова, делая пометку в своем блокноте.

— Про деньги мы и не договаривались никогда. Мы работали, потом он мне платил сколько-то. А мне и неинтересно было, сколько он сам берет. Мне хватало, и ладно.

— А могилы вам копать приходилось? — вмешалась Калашникова, которой так хотелось самой раскрутить это дело.

— Приходилось, девушка. — Монах посмотрел на нее с улыбкой. — Там все делать приходилось. И копать, и закапывать, и территорию убирать.

— Ну хорошо, а кого еще помните? — спросила Клавдия.

— Всех помню, — ответил Симон, вынув из кармана четки. — Я тогда ведь только вышел из…

— Мы знаем. — Клавдия наблюдала, как ловко он перебирает бусины четок. Интересно, а он читает молитвы про себя, или это исключительно мышечный рефлекс? — Вы уж не обижайтесь, но мы все про вас знаем.

— Я и не обижаюсь. А на кладбище еще тетя Паша работала, старая такая женщина. Она вообще ни с кем не разговаривала. Она монахиней когда-то была. В гражданскую монастырь разрушили, ее на Соловки упекли. Вышла в тридцать пятом и сразу на кладбище устроилась. Говорила, что с мертвыми ей общаться приятнее, чем с нами.

— Она уже умерла?

— Да, уже умерла, наверное, — монах задумчиво смотрел на выходящих из храма людей. — Это ведь она меня, можно сказать, сюда привела.

— А как же Юсико Коминэ? — ехидно улыбнулась Калашникова.

— Юсико? — Глаза монаха на мгновение блеснули, но тут же снова потухли. — Юсико — это блуд.

— А солистка Большого?

— И солистка. И Мартина, и Рамона, и Гита, и балерина та, и Маша Шилкина. Все это блуд был. Я тогда просто себя не осознавал, большой страсти искал.

— А разве страсть — грех? — удивленно спросила Ирина.

— А вас так волнует этот вопрос? — Монах повернулся и пристально посмотрел ей в глаза. И Ирина вдруг почувствовала, что не может, не смеет отвести взгляда от этого конопатого лопоухого мужичка. Больше того, она вдруг почувствовала, что не может пошевелиться, что у нее трясутся ноги от какой-то непонятной слабости.

— Конечно, грех, — сказал он наконец и словно отпустил ее. — Любовь не грех, а страсть — грех.

— Ладно, о грехах мы потом поспорим, — вмешалась Клавдия. — Вы мне лучше про Мамина расскажите. Вас мы нашли, Егоршева отыскали, дядя Гена ваш умер три года назад. А вот про Мамина мы ничего не знаем.

— А что про него знать? — обрадовался вдруг Симон. — Тут он, в Сергиевом Посаде.

— Как это, тут?! — встрепенулась Дежкина. — Где?

— Да при храме. Я его переводчиком устроил. Он же филолог, МГУ закончил.

— Постойте, постойте, не торопитесь. — Дежкина замахала руками. — Вы по порядку. Как он тут оказался?

— Да я его и привез. Встретил года полтора назад на улице, даже не узнал сперва. Спился совсем, облик людской потерял. Ходил возле метро, у прохожих попрошайничал. Даже не узнал меня сначала. Ну я его бутылкой приманил, сюда привез. А тут мы его заперли в подвале, вымыли хорошенько, потом кормили только постным месяца два, пока он молить нас не начал, чтобы выпустили. Мы его не выпускали, конечно, еще месяц. Потом только разрешили по территории монастыря ходить. И только к середине лета он стал в город выходить. Снял комнатку тут неподалеку, монастырь платит ему немножко, а он переводчиком при гидах. Если хорошо себя вести будет, пойдет в семинарию русский язык преподавать.

— «Хорошо вести»! — Дежкина никак не могла понять, серьезно этот человек говорит или шутит. — Да вы знаете, что мы за это и вас посадить можем в тюрьму, и всему вашему монастырю кучу неприятностей устроить! Насильно посадить человека в подвал и держать на хлебе и воде!

— Ну конечно. — Монах с ухмылкой посмотрел на Клавдию. — Лучше было оставить его там, возле метро, попрошайничать. Глядишь, уже и издох бы к этому времени где-нибудь на свалке. Да вы лучше у него спросите, в обиде он на меня, что его сюда заманил, или нет. Если в обиде, я сам в тюрьму приду.