За столбами Мелькарта

Повернувшись на бок, Ганнон окинул взглядом корабль. Невысокая съёмная мачта была как на египетских судах, но изгиб кормы был крутым, как на кораблях эллинов. Голубой парус оглушительно хлопал, и это хлопанье сливалось с ласковым шёпотом волн, потрескиванием снастей. Это была давно знакомая и любимая Ганноном музыка моря. Внимая ей, Ганнон чувствовал, как к его вискам приливает жаркий поток крови и руки наполняются силой. Но вдруг им овладела тревога: «Чей это корабль? Почему у него голубой парус, издали сливающийся с волнами?»

Ганнон поднялся. На корме, в тени паруса, он увидел двух обнажённых до пояса людей. Один был худой, с узким лицом и прямой, как лопата, бородой. Другой — толстяк. Они сидели друг против друга. Между ними лежала связка каких-то растений, и оба размеренными движениями рук, в которых поблёскивали ножи, рубили стебли на куски и с видимым наслаждением высасывали их.

— Отоспался? — спросил бородач на языке эллинов и внимательно осмотрел спасённого с ног до головы.

Ганнон достаточно знал эллинский язык, чтобы по произношению определить, что бородач не эллин.

— Ты беглый раб? — спросил бородач, играя ножом.

В его худощавом лице чувствовались энергия и воля. Глубоко сидящие глаза смотрели властно и решительно. Ганнон не сомневался, что перед ним кормчий или владелец судна. Он рассказал ему коротко о Гимере и о том, как оказался в море.

— Так ты пун?[2] — не то с удивлением, не то с радостью воскликнул бородач.

Эти слова прозвучали на финикийском языке. Видно было, что незнакомец владеет им лучше, чем эллинским.

Оживился и толстяк. Схватив бородача за руку, он радостно загоготал:

— Славная нам попалась рыбёшка! Лопни мои глаза, если мы не соскребём с неё золотую чешую!

Он довольно хлопнул себя ладонями по коленям и подмигнул бородачу.

— Не торопись, Саул, — спокойно возразил тот, засовывая в рот кусок стебля.

Выплюнув полуразжеванную массу себе под ноги, он неожиданно повернулся к Ганнону:

— Я Мастарна, сын Тархны. Говорит тебе что-нибудь моё имя?

С нескрываемым любопытством смотрел Ганнон на своего собеседника. Неужели это сын царя, изгнанного восставшими римлянами, знатный этруск,[3] ставший пиратом? Его именем жёны рыбаков и пастухов пугают детей. Он отваживается нападать и на военные корабли. Ему платят дань четырнадцать портовых городов Сицилии только за то, чтобы он не заходил в их гавани. Говорят, что Мастарна бывает и в Карфагене на собственном судне, хотя это и запрещено законами. Но что для пирата законы! К тому же он выбирает время, когда на море буря и всем разрешается в течение пяти дней оставаться в гавани, брать воду и чинить корабли. Старые моряки смеются: «Началась буря — жди Мастарну». Почему-то власти смотрят сквозь пальцы на проделки пирата. Поговаривают, что в храме Тиннит[4] у Мастарны сильная рука, что у него какие-то дела со жрецами. Мало ли что рассказывают о Мастарне!

— Что же ты молчишь? — спросил бородач. — Говори! Кто ты?

— Я Ганнон, сын суффета Гамилькара.

— Сын суффета! — Толстяк раскрыл от удивления рот.

Ганнон молча кивнул.

— Мы плывём в Карфаген, — проворчал бородач. — Тебе повезло.

— Какое дело ведёт тебя в мой город? — спросил Ганнон.

Но этруск, казалось, не расслышал этого вопроса.

— Моя «Мурена»[5] идёт в Карфаген, — повторил он, засовывая нож за пояс. — Я высажу тебя на берег без выкупа, — добавил он после короткой паузы. — Наши деды были союзниками.

Толстяк как-то смешно дёрнулся и зачмокал губами от удивления:

— Лопни мои глаза! Ты ли это, Мастарна?

— Золотой чешуи не будет! — резко бросил этруск. И Мастарна стал расспрашивать Ганнона о битве под Гимерой.

— Ловко же вас надули эллины! — смеялся он. — Клянусь морем, они перехватили письмо твоего отца. А может быть, в Селинунте были предатели. Так ты говоришь, вы им ещё обрадовались… Ха-ха-ха!.. На одном корабле тесно двум кормчим, — продолжал он серьёзно. — Сицилией будет владеть кто-то один. Но на вашем месте я не стал бы проливать кровь за жалкие клочки земли. За Столбами[6] — земли непочатый край, богатой и плодородной. Собери колонистов — и на корабли.

Ганнон задумался. Он давно уже мечтал побывать во Внешнем море. Ему хотелось посетить те места, которые описывал Гимилькон,[7] или высадиться на западном берегу Ливии. Это могло бы принести ему богатство и славу. Но что дало бы республике? О чём же говорит этот этруск? Отказаться от Сицилии, чтобы на далёких берегах основать новые колонии? До Гимеры эта мысль показалась бы ему дикой, но теперь… Может быть, этруск прав. Спасение Карфагена — на берегах океана. Выждать время, собраться с силами, а потом будет видно, кому владеть Сицилией.

С «гнезда», укреплённого на верхушке мачты, раздался свист. Ганнон подбежал к борту. В туманной дымке показалась узкая полоска земли.

Впереди — жизнь и свобода. Вспыхнули в памяти знакомые родные образы, и вдруг, вытеснив всё, перед глазами встало смуглое девичье лицо, глаза с длинными трепещущими ресницами.

— Синта, я не забыл тебя! — прошептал юноша.

Мут и Мелькарт