В зале суда всегда было либо жарко, как в пекарне, либо холодно, как на льдине. Кэт научилась одному трюку – надевать на себя одежду слоями, чтобы потом постепенно снимать. Когда она шла в суд, то старалась одеться понаряднее: это помогало брать интервью у свидетелей, которые зачастую пребывали в сомнениях относительно того, кто является официальным лицом, а кто – нет, и в большинстве случаев склонны были считать, что люди, одетые шикарно, имеют непосредственное отношение к процессу.
Сегодня на ней был черно-белый в елочку шерстяной костюм, белая блузка с мягким галстуком из черного бархата и ее лучшее пальто, которое сидело на ней как влитое, – его она купила на распродаже. На плечи Кэт накинула большую шерстяную шаль фирмы «Корнелия Джеймс», которая чудесно подходила к ее наряду. На ногах у нее были обычные колготки и лаковые черные туфли на низком каблуке.
Туфли были слегка потерты. Им насчитывалось уже несколько лет. Но в этом году торговля в магазинах шла плоховато, и перед Рождеством начнутся многочисленные распродажи, осталось только подождать несколько недель. Почти всю одежду Кэт покупала на распродажах; ей нравились туфли из хорошей кожи высокого качества, а позволить себе купить их она могла только таким образом.
Тонкий обруч боли залег где-то внутри черепа – результат бессонной ночи. Она лежала в постели, переосмысливая все заново, ее терзало беспокойство, страх и недоумение. Она представляла Салли Дональдсон в гробу – с обломанными ногтями и на столе в морге – с ногтями покрытыми лаком, видела ярость на лице Терри Брента, слышала слова Доры Ранкорн.
Точно так и было.
Харви. Не слишком точно. Но Харви, Хауи – звучит похоже. Слишком похоже.
Воздух. Новости передаются по воздуху. Нет, слишком далеко. Похоже на то, что она читала о медиумах: сначала то, что они говорят, производит на тебя впечатление, но потом понимаешь: их слова можно интерпретировать как угодно. Вот и эта Дора Ранкорн не сказала ничего особенного. И все же… Киф. Харви. Яхта.
Кэт вздрогнула, вспомнив о взгляде медиума. Как будто женщина знала, на кого смотреть, будто ее направляли.
Ногти. Может быть, это просто частицы обивки или высохшая плацента – вот почему они показались сломанными. Возможно.
Если она ошиблась, ее уволят. Возбудят дело. Конец карьере. Можно представить, что в этом случае скажет ее сестра Дара: «Двадцать четыре года – а такая идиотка, ни с чем не может справиться. Карьеры не сделала, дружка не завела, даже на работе не удержалась».
Кэт вспомнила: в четыре часа состоится презентация юной пианистки в одной из брайтонских школ, о которой ей поручено написать репортаж. И подумала, успеет ли она туда попасть. Ей нравилось писать о том, что каким-то образом связано с детьми, нравилось их подбадривать.
Толпа медленно, как зубная паста, которую пытаются запихнуть обратно в тюбик, протискивалась через узкие двери в зал к местам для публики и на галерею – для прессы. На ступеньках стояли полицейские, направляя толпу к главному входу. Судейский люд вбегал в здание, наклонив голову под дождем. Среди них облаченный в парик и мантию барристер,[6]
несколько мужчин и две шикарно одетые женщины – вероятно, солиситоры.[7] Горстка неряшливо одетых людей, крича и высоко держа знамя с нацарапанной на нем надписью «Хартли невиновен!», толклась на тротуаре.Кэт почувствовала тычок пальцем в спину и услышала дерзкий голос:
– Разве тебе полагается находиться здесь, а не на раскопках могил?
Она обернулась. Позади нее стоял Патрик Донахью. Воротник его пальто, похожего на шинель, был поднят, глаза весело блестели.
– Мне жутко не хватает тебя как дублера. Ты застолбила самую горячую историю, которая произошла здесь за последние несколько лет, и, вместо того чтобы охотиться за подробностями, торчишь в суде.